Опознание невозможно
Шрифт:
— Это мой желудок бросил пить, а не я. — Как бы то ни было, он никогда особенно не увлекался спиртным, и Медведь знал об этом, но они все равно поддерживали бесконечный диалог о том, что Болдту время от времени не мешало бы выпить пивка. Медведю невыносима была сама мысль о том, что кто-то встречает жизненные неприятности абсолютно трезвым. Это пугало его, как ребенка пугает темнота.
— Я охочусь за парнем, который сжигает женщин, — сказал Болдт, используя глагол, который редко произносил вслух. При этом он выступал в роли хищника, а не защитника. А он предпочитал последнее. Но правда заключалась в том, что в незаконченном деле об убийстве детектив часто выступал в роли охотника, подобно хозяину ранчо, старающемуся поймать в ловушку любое животное, которое приносит вред его стаду. Медведь выглядел шокированным.
— Я согласен, — мягким и негромким голосом проговорил Медведь; комедиант ушел со сцены. — Остальные читают только заголовки, Монах. А вы, парни, живете со всем этим дерьмом.
— Я думаю, это все Господь, — мгновенно отреагировал Болдт, потому что думал над этим уже долгое время, а Медведь был как раз тем другом, кому он мог высказать свою мысль. — Или, если быть более точным, его отсутствие. Меня воспитала церковь. Воскресная школа и все такое. А тебя?
Медведь кивнул.
— Храм.
Болдт продолжал:
— Да, во всех этих библейских историях, во всех этих уроках, ты видел добро и зло, Бога и Дьявола — неважно, какое ты придавал им значение — но они имелись, и у тебя была вера, некое ощущение веры, какая-то вера, все равно, малая или большая, в нечто, что выше тебя. Может быть, ты немного иначе глядишь в ночное небо или дважды в неделю ходишь в церковь, но она есть, эта вера, в тебе. А без нее, без ощущения Бога, нет обратной стороны, нечего бояться. Ощущение Господа — как бы ты это ни называл — дает тебе душу; без души ты живешь с незрячими глазами и ощущением того, что можно творить все, что заблагорассудится. Именно это ты видишь в глазах убийцы: ни гуманности, ни совести, ни мысли или заботы о своих соотечественниках. Какой-нибудь парнишка разносит башку своему лучшему другу из-за пары кедов — и ничего. Говорю тебе, это не игра. У них нет души. Я допрашиваю этих ребят, я смотрю им прямо в глаза, и говорю тебе: они не подлежат опознанию. Они — не люди. Я даже не знаю, что они такое.
— Я заметил это, — промолвил владелец бара, кивая головой в знак согласия и оттягивая кожу на щеках так, что обнажились глазницы, отчего он стал похож на монстра. — Я думаю, во всем виновато телевидение. И кино. Оно убивает в нас чувства. Все эти насилия, кровь, даже секс — а я должен тебе признаться, мне нравится смотреть секс; все почти так, как было у меня в последний раз! Понимаешь? Мы упали на самое дно. Единственное, что теперь способно вызвать смех, это тупой юмор о сексуальной жизни твоих родителей. Слышал бы ты некоторых из этих ребят!
— Я охочусь за тем малым, но какая-то часть меня не хочет его поймать; я просто не хочу знать этого. Даффи, та горит желанием допросить парня, увидеть, что заставляет его делать то, что он делает, — разобрать его, как часы, на винтики. Но что если ты откроешь эти часы и ничего не обнаружишь внутри? Если окажется, что лицо и руки его просто маскируют пустую оболочку? Что тогда? Что если здесь нечему научиться? Если ничего нельзя изменить? Ничего нельзя выиграть? Ничего нельзя сделать?
— Тебе нужно избавиться от него, Монах. Передать его кому-нибудь еще. Проводи больше времени с Майлзом. Возвращайся и играй во время «счастливого часа» [3] для меня.
3
Время, когда алкогольные напитки продаются в баре со скидкой. — Здесь и далее примечание переводчика.
— Он рассылает кусочки расплавленной зеленой пластмассы и записки, напоминающие проделки восьмилетнего ребенка.
— А что там с расплавленной пластмассой? — заинтересовался Беренсон.
— Никто не знает.
Кусочки расплавленной пластмассы по-прежнему казались Болдту очень важными уликами. Он отдал их Лофгрину на
анализ, но пока еще не получил от него никаких результатов.— Зеленая пластмасса, — задумчиво протянул Беренсон. — А у тебя интересная работа, ты знаешь об этом?
Болдт кивнул.
— Какой величины кусочки?
Болдт показал размер: меньше квортера, но больше никеля. [4] Медведь любил шарады.
Беренсон принялся размышлять вслух.
— Это не покерные фишки… свистки — должны же они делать зеленые свистки — украшения? — спросил он. — Может, это какая-нибудь бижутерия? Брелок, цепочка для часов, что-нибудь в этом роде?
— Может быть, бижутерия. — Болдту понравилась эта мысль.
Какое-то время оба молчали. Один из завсегдатаев у стойки бара жестом подозвал Медведя, и тот налил ему новую порцию выпивки. Болдт подошел к сцене, взобрался на нее, открыл крышку пианино и сыграл долгий, импровизированный пассаж в ля-миноре. Ему стало легче.
4
Меньше двадцатицентовой монеты, но больше пятицентовой.
В углу он заметил стопку «Монополий» и досок для игры в нарды. А рядом, положив на них руку, на стуле сидел Медведь, его глаза были закрыты — он слушал.
Медведь сказал:
— Знаешь, а ты мог бы заниматься этим по-настоящему. Музыкой, я имею в виду. У тебя очень здорово получается, Монах.
— Я не настолько хорош — это просто ты нагрузился, и я не смогу кормить семью на те деньги, которые ты платишь. — Вопрос был щекотливым, вероятно, Медведь забыл о нем, хотя вряд ли, подумал Болдт. После расследования дела «убийцы с крестом» Болдт взял двухгодичный отпуск, и только Дафна сумела убедить его вернуться обратно в департамент. В течение этих двух лет он был примерным отцом и хорошим мужем. Он работал джазовым пианистом во время «счастливого часа», а Лиз приносила домой платежные чеки. Казалось, это было давным-давно, хотя на самом деле с тех пор прошло всего пять лет.
Медведь перебрал с наркотиком. Он слишком сильно облокотился на стопку игральных досок, и она с грохотом повалилась, рассыпавшись по полу.
— Эй, — сказал Медведь, на коленях которого появилась стопка денег, — я богат. — Он протянул деньги. — Я повышу тебе зарплату.
Болдт исполнил фанфары на трубе — с этого начинались обычно лошадиные бега.
— И снова, — сказал Медведь, опускаясь на колени, чтобы собрать игральные доски, — может быть, это ты выиграл, а не я. — Он швырнул что-то в пианиста, и Болдт поймал его движение уголком глаза как раз вовремя, чтобы отклониться, потом взмахнул своей огромной правой ручищей и поймал этот предмет.
Он бросил взгляд на раскрытую ладонь и увидел, что это маленький зеленый пластмассовый кубик в форме здания с остроконечной крышей, который используется в «Монополии» для обозначения покупки дома: зеленая… пластмасса…
У Болдта даже перехватило дыхание.
— Дом! — произнес он.
— Игра, — поправил его Беренсон.
Болдт сунул маленький зеленый домик в карман, одобрительно похлопал своего друга по плечу, выходя из бара, и направился прямиком в полицейскую лабораторию, там он встретился с Берни Лофгрином, который уже собирался уходить, но, тем не менее, проникся важностью работы, которую подсунул ему Болдт.
Вместе с сержантом, дышащим ему в затылок, Лофгрин провел сравнительный анализ расплавленной зеленой пластмассы, присланной по почте, и того домика из игры «Монополия», который принес сержант. Для этого он использовал преобразующий инфракрасный спектрофотометр Фурье — устройство, название которого Болдт не мог выговорить с первой попытки, а Лофгрин именовал по первым буквам, ПИСФ. Полученные результаты показали, что два кусочка зеленой пластмассы были идентичны по химическому составу. Поджигатель рассылал расплавленные домики из «Монополии», сопровождая их угрозами. Болдт попытался связаться с Дафной, надеясь приложить к своей находке некоторое психологическое обоснование — у него была ниточка, и он намеревался потянуть за нее; он чувствовал, что должен обязательно и как можно быстрее выжать максимум из этой находки — но Дафна не отвечала на звонки ни в своем плавучем доме, ни в поместье Адлера.