Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея
Шрифт:
Ричарду Фейнману, стоящему в 32 километрах от площадки «Тринити», подали черные очки. Он решил, что в них ничего не разглядит, и забрался в кабину грузовика, развернутого носом в сторону Аламогордо. Лобовое стекло грузовика защищало глаза от вредных ультрафиолетовых лучей, в то же время позволяя четко видеть вспышку. Но когда чудовищная вспышка осветила горизонт, ученый инстинктивно пригнулся. Бросив второй взгляд, он увидел, как ослепительно белый свет желтеет, потом становится оранжевым: «Большой оранжевый шар, очень яркий в центре, превращается в меньший оранжевый шар, начинает подниматься и немного клубиться, чернеть по краям, и ты видишь большое круглое облако дыма с молниями внутри и вылетающим наружу огнем, жаром». Через полторы
Джеймс Конант ожидал увидеть относительно короткую вспышку. Однако белый сполох настолько далеко разлился по небу, что у Конанта мелькнула мысль — «здесь что-то не так», «весь мир горит».
Боб Сербер тоже находился от места взрыва в 32 километрах, он лежал на земле, глядя сквозь кусочек закопченного стекла. «Естественно, — писал он потом, — взрыв произошел именно в тот момент, когда у меня затекла рука со стеклом и я ее опустил. Вспышка полностью меня ослепила». Когда зрение через полминуты вернулось, он увидел яркую фиолетовую колонну, поднявшуюся на высоту шести-девяти километров. «Даже на этом расстоянии я чувствовал лицом сильный жар».
Джо Хиршфельдер, которому было поручено измерять радиоактивные осадки после взрыва, впоследствии описывал сцену таким образом: «Внезапно ночь превратилась в день, стало невероятно светло, холод сменился теплом, огненный шар постепенно сменил цвет с белого на желтый, потом на красный, вырос в размерах и поднялся в небо. Через пять секунд снова вернулась тьма, но небо и воздух багрово мерцали, словно мы наблюдали северное сияние. <…> Мы стояли, трепеща, взрывная волна подхватила с земли комки пустынной почвы и вскоре пронеслась над нами».
Во время взрыва «штучки» Фрэнк Оппенгеймер находился рядом с братом. Хотя Фрэнк лежал на земле, «свет начальной вспышки проник под веки, отражаясь от земли. Открыв глаза, я увидел огненный шар и почти сразу же — неземное, зависшее в небе облако. Оно было очень яркое и багровое». Фрэнк подумал: «Что, если его снесет и оно окутает нас?» Он не ожидал, что жар взрыва окажется таким сильным. В считаные минуты грохот взрыва вернулся множественным эхо, отразившимся от далеких гор. «Но самым страшным, — вспоминал Фрэнк, — мне показалось яркое, багровое облако с черной радиоактивной пылью внутри и ощущение неведения — поднимется ли оно вверх или поползет на тебя».
Сам Оппенгеймер тоже лежал, уткнувшись лицом в землю, в девяти километрах от эпицентра. Когда обратный отсчет дошел до двухминутной отметки, он пробормотал: «Господи, как тяжки дела эти для сердца». Во время обратного отсчета за ним внимательно наблюдал армейский генерал. «Доктор Оппенгеймер… становился все напряженнее по мере отсчета секунд. Он едва дышал. <…> Последние несколько секунд он смотрел прямо перед собой, и тут диктор выкрикнул: “Взрыв!”, сверкнула гигантская вспышка, за которой вскоре последовал низкий рокочущий грохот взрыва, и его лицо расслабилось в выражении безмерного облегчения».
Мы, конечно, не знаем, что пронеслось в уме Оппи в эту судьбоносную минуту. Его брат вспоминал, что он просто-напросто воскликнул: «Сработало!»
Раби наблюдал за Оппенгеймером с некоторого расстояния. От вида победной поступи, осанки человека-хозяина своей судьбы у Раби поползли по спине мурашки: «Я никогда не забуду его походку, то, как он выходил из машины… он шел как герой вестерна… важно так. Как человек, сделавший свое дело».
Позднее тем же утром, давая интервью Уильяму Л. Лоуренсу, корреспонденту «Нью-Йорк таймс», выбранному генералом Гровсом для освещения события, Оппенгеймер описал свои эмоции в приземленных тонах. Взрыв, сказал он Лоуренсу, «ужасен» и «не служит поводом для радости». Сделав паузу, он добавил: «Многие мальчишки, пока еще не выросшие, обязаны ему свой жизнью».
Оппенгеймер потом скажет, что при виде мистического грибовидного облака, восходящего в небеса над эпицентром, ему на ум пришли строки из «Бхагавадгиты». В документальном фильме Эн-би-си 1965 года он вспоминает: «Мы знали, что мир уже не будет прежним. Кто-то
смеялся, кто-то плакал. Большинство молчали. Я вспомнил строчку из священного писания индусов «Бхагавадгиты» — Вишну пытается убедить принца выполнить свой долг и, приняв, чтобы произвести на него впечатление, облик четырехрукого существа, говорит: “Теперь я смерть, разрушитель миров”. Полагаю, мы все так или иначе думали об этом». Один из друзей Оппенгеймера Абрахам Пайс однажды назвал эту цитату одной из «жреческих гипербол» Оппи [24] .24
Лоуренс, репортер «Нью-Йорк таймс», потом заявил, что никогда не забудет «сокрушительный эффект» слов Оппенгеймера. Любопытно, однако, что он не упомянул цитату из «Бхагавадгиты» ни в газетных статьях 1945 года, ни в своей книге «Заря над нулевой точкой — история атомной бомбы», изданной в 1947 году. Цитата была впервые использована в статье 1948 года для журнала «Тайм» и опубликованной в 1959 году книге «Люди и атомы». Не исключено, что Лоуренс заимствовал фразу из публикации «Ярче тысячи солнц» Роберта Юнга, увидевшей свет в 1958 году. — Примеч. авторов.
Какие бы мысли ни мелькали в голове Оппенгеймера, окружавшие его люди впали в откровенную эйфорию. В сообщении Лоуренс выразил свое настроение следующим образом: «Мощный гром раздался через 100 секунд после мощной вспышки — первый крик новорожденного мира. Он заставил ожить притихшие, застывшие без движения силуэты, вернул им голос. Воздух наполнили громкие крики. Маленькие группы людей, стоявшие до этого, словно вросшие корнями в пустынную почву растения, пустились в пляс». Пляска продолжалась не дольше нескольких секунд, после чего, как сообщил Лоуренс, люди начали пожимать друг другу руки, «хлопать друг друга по спине, смеяться счастливым детским смехом». Кистяковский, брошенный на землю взрывной волной, вскочил, обнял Оппи и радостно потребовал свой выигрыш — десять долларов. Оппи достал пустой бумажник и сказал, что Кисти придется подождать. (По возвращению в Лос-Аламос Оппи церемонно вручил Кистяковскому десятидолларовую бумажку со своим автографом.)
Повернувшись к выходу из центра управления, Оппенгеймер пожал руку Кену Бейнбриджу. Тот заглянул ему в глаза и пробормотал: «Теперь мы все сукины дети». В главном лагере Оппи поднял бокал бренди с братом и генералом Фарреллом. Затем, по словам одного из историков, позвонил в Лос-Аламос и попросил секретаршу передать Китти — пусть жена поменяет простыни.
Часть четвертая
Глава двадцать третья. «Бедные человечки»
Рукой подать до отчаяния.
После возвращения в Лос-Аламос начались сплошные пирушки. Всегда оживленный Ричард Фейнман сидел на крыше джипа и стучал в барабаны бонго. «И только один человек, Боб Уилсон, сидел и дулся», — писал потом Фейнман.
— Чего ты дуешься? — спросил Фейнман.
— Мы совершили нечто ужасное, — ответил Уилсон.
— Ты первый начал, — напомнил Фейнман, потому что именно Уилсон переманил его в Лос-Аламос из Принстона. — Это ты нас в это втянул.
Всеобщая, кроме Уилсона, эйфория была предсказуема. Каждый приехавший работать в Лос-Аламос имел для нее весомую причину. Все много работали, чтобы справиться с трудной задачей. Работа сама по себе приносила удовлетворение, а после поразительного результата, полученного в Аламогордо, все были охвачены волной заразительного восторга. Ликовали даже люди с таким живым умом, как у Фейнмана. Потом он говорил об этом моменте: «Ты попросту перестаешь думать, ни о чем не думаешь вообще». Боб Уилсон, похоже, был «единственным, кто еще задумывался в тот момент».