Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея

Фейнман ошибался. Оппенгеймер тоже был задумчив. За несколько дней после испытания душевный настрой Оппи начал меняться. Все сотрудники Лос-Аламоса сбавили темп. Они понимали: после успеха «Тринити» «штучка» превратилась в настоящее оружие, а оружием распоряжались военные. Секретарша Оппенгеймера Энн Уилсон запомнила ряд встреч с офицерами сухопутных войск: «Они выбирали цели». Оппенгеймер был знаком со списком японских городов, выбранных в качестве цели предстоящей бомбардировки, и это знание действовало на него отрезвляюще. «В этот двухнедельный период Роберт был тих и задумчив, — вспоминала Уилсон, — отчасти так как знал о предстоящих событиях, отчасти потому что понимал их значение».

Через несколько дней после испытания «Тринити» Оппенгеймер озадачил секретаршу грустным, если не сказать мрачным замечанием. «Он совсем приуныл, — говорила Уилсон. — Вокруг не было ни одного человека, кто бы пребывал в таком же расположении духа. Роберт часто ходил на работу из дома через техзону, я ходила из общежития медсестер, на полпути мы нередко встречались. В то утро, попыхивая трубкой, он обронил: “Эти бедные человечки, эти бедные человечки”, имея в виду японцев». Оппи произнес эти слова с ноткой беспомощности и мертвенной уверенности.

Тем не менее всю неделю Оппенгеймер трудился не покладая рук, чтобы гарантированно взорвать бомбу над головой «бедных человечков». Вечером 23 июля 1945 года он встретился с генералом Томасом Фарреллом и его порученцем подполковником Джоном Ф. Мойнаханом, двумя старшими офицерами, которым поручили подготовку бомбардировочного рейда на Хиросиму с острова Тиниан. Ночь выдалась ясной, холодной и звездной. Нервно расхаживая по кабинету и непрерывно куря, Оппенгеймер требовал точного соблюдения инструкций по доставке оружия к цели. Подполковник Мойнахан, бывший газетчик, в 1946 году опубликовал яркий отчет об этих вечерних бдениях: «“Не разрешайте сбрасывать бомбу сквозь тучи или облачность”[сказал Оппенгеймер]. Он был настойчив, взвинчен, говорил на нервах. “Цель должна быть видна. По радару не сбрасывать — только визуально”. Длинные шаги, ступни смотрят врозь, новая сигарета. “Разумеется, сброс можно контролировать по радару, но он должен быть зрячим”. Опять длинные шаги. “Если сбрасывать ночью, то только при свете луны — так лучше всего. Главное, чтобы не в дождь или туман… Нельзя, чтобы взрыв произошел слишком высоко. Заданный показатель — самый подходящий. Не набирайте [слишком] большую высоту, иначе цель мало пострадает”».

Созданные Оппенгеймером атомные бомбы было решено пустить в ход. В то же время он убеждал себя, что такое их применение не должно привести к послевоенной гонке вооружений с Советами. Вскоре после испытания «Тринити» Роберт с облегчением узнал от Ванневара Буша, что временный комитет единогласно утвердил рекомендации без утайки информировать русских о бомбе и ее предстоящем применении против Японии. Ученый полагал, что в этот самый момент в Потсдаме Трумэн, Черчилль и Сталин ведут по этому вопросу откровенные дискуссии. Он пришел в ужас, узнав, о чем на самом деле говорила «Большая тройка». Вместо открытой, искренней дискуссии о природе нового оружия Трумэн холодно обронил загадочную фразу: «24 июля, — писал Трумэн в своих мемуарах, — я мимоходом сказал Сталину, что у нас появилось новое оружие невероятной разрушительной силы. Русский премьер не проявил особого интереса. Он всего лишь ответил, что рад это слышать, и пожелал “с пользой использовать его против японцев”». Результат встречи сильно разочаровал Оппенгеймера. Историк Элис Кимбалл Смит потом писала: «В Потсдаме происходил настоящий фарс…»

Шестого августа 1945 года ровно в 8.14 утра бомбардировщик В-29 «Энола Гэй», названный так в честь матери пилота Пола Тиббета, сбросил на Хиросиму не проходившую испытания урановую бомбу пушечного типа. Джон Мэнли в это время находился в Вашингтоне, где охваченный тревогой ждал новостей. Оппенгеймер отправил его туда с единственной задачей — сообщать о ходе бомбардировки. С пятичасовой задержкой самолет вышел на связь, и Мэнли наконец получил сообщение по телетайпу от капитана Парсонса, «взрывника» на борту «Энолы Гэй»: «Видимый эффект сильнее, чем на испытаниях в Нью-Мексико». Когда Мэнли хотел позвонить Оппенгеймеру в Лос-Аламос, Гровс остановил его. Никто не должен распространять сведения об атомной бомбардировке, пока президент первым не объявит о ней. Раздосадованный Мэнли отправился на полуночную пешую прогулку по парку Лафайет напротив Белого дома. Рано утром на следующий день ему сказали, что Трумэн выступит с заявлением в одиннадцать утра. Когда президент начал зачитывать заявление по национальному радио, Мэнли наконец смог позвонить шефу. Хотя они договорились пользоваться кодовыми словами, Оппенгеймер немедленно выпалил: «Для чего я, черт возьми, отправил вас в Вашингтон?»

В тот же день в два часа дня Оппенгеймеру позвонил из Вашингтона генерал Гровс. Генерал был настроен празднично.

— Я горжусь вами и вашими людьми, — объявил он.

— Все получилось как надо? — спросил Оппи.

— Говорят, грохот был еще тот…

— Все вполне довольны, — сообщил Оппи. — Передаю вам самые сердечные поздравления. Путь был долог.

— Да. Путь был долог, и сдается мне, что моим самым умным поступком был выбор директора Лос-Аламоса, — ответил Гровс.

— Ну, — робко возразил Оппенгеймер, — на этот счет, генерал Гровс, у меня есть сомнения.

— Вы же знаете, что я никогда их не разделял.

Во второй половине дня новость объявили в Лос-Аламосе по местной системе оповещения: «Внимание, внимание! Одно из наших изделий было успешно сброшено на Японию». Фрэнк Оппенгеймер услышал новость, стоя в коридоре у дверей кабинета брата. Первым делом у него вырвалось: «Слава Богу, не отказала». Прошло всего несколько секунд, и до него дошел «весь ужас убийства массы людей».

Рядовой Эд Доти описал сцену в письме родителям таким образом: «Последние 24 часа выдались очень волнительными. Все взбудоражены до крайности — я такого никогда прежде не видел. <…> Люди выходили в коридор и бродили кругами, как толпы на Таймс-сквер в Нью-Йорке. Все искали радиоприемник». Вечером в лекционный зал набилось много народу. Один из младших физиков, Сэм Коэн, запомнил, как толпа криками и топотом призывала Оппенгеймера выйти на сцену. Все ожидали, что он по привычке появится из бокового крыла. Однако Оппенгеймер избрал более картинный выход — через центр зала. На сцене он сцепил руки и, как боксер-профессионал, победоносно потряс ими над головой. Коэн запомнил его слова: «Пока еще рано судить о результатах, но я уверен, что японцам они пришлись не по вкусу». Толпа взорвалась радостными воплями и ревом выразила одобрение, когда Оппи сказал, что «гордится» всеобщим успехом. По словам Коэна, «он [Оппенгеймер] жалел лишь о том, что бомбу не получилось сделать вовремя и сбросить на немцев. Эта реплика буквально сорвала крышу».

Роберту как будто поручили играть роль, для которой он был совершенно не пригоден. Ученые не генералы-завоеватели. Но и он по-человечески не мог не ощутить волнение от успеха. Оппи, как сказочный герой, нашел золотое кольцо и размахивал им над головой. К тому же аудитория жаждала видеть его раскрасневшимся и ликующим. Радость длилась недолго.

У тех, кто совсем недавно наблюдал вспышку и ударную волну взрыва в Аламогордо, новость с тихоокеанского театра войны не вызвала ликования, как если бы испытание в Аламогордо исчерпало весь запас охов и ахов. Других новость только отрезвила. До Фила Моррисона она дошла на базе в Тиниане, где он помогал готовить и загружать бомбу в «Энолу Гэй». «В тот вечер лос-аламосские устроили попойку, — вспоминал Моррисон. — Шла война, мы одержали военную победу, и у нас имелось полное право ее отметить. Но я помню, как сидел… на краешке полевой койки… и думал о том, что происходило по ту сторону, каким этот вечер был для Хиросимы».

Впоследствии Элис Кимбалл Смит настаивала, что «в Лос-Аламосе определенно никто не ликовал по поводу Хиросимы». И тут же признавала, что «несколько человек» попытались организовать выпивку в мужском общежитии. Попытка закончилась «памятным фиаско». Люди либо не приходили, либо спешили побыстрее уйти. Надо уточнить, что Смит пишет только об ученых, которые по сравнению с военными реагировали сдержанно. Доти писал домой: «Все кругом отмечают, меня пригласили на три застолья, я успел только на одно. <…> Сидели до трех утра». Он писал: «Люди рады, очень рады. Мы слушали радио, плясали и снова слушали… смеялись, смеялись от каждого слова». Оппенгеймер пришел на одно из торжеств, но, уходя, заметил в кустах предельно расстроенного коллегу-физика — его неудержимо рвало. Роберт понял: настало время держать ответ.

Роберта Уилсона новость о Хиросиме привела в ужас. Он всегда был против использования такого оружия и твердо надеялся, что до этого дело не дойдет. В январе Оппенгеймер убедил его продолжить работу, но с уговором, что бомбу всего лишь испытают. При этом он знал, что Оппенгеймер участвовал в заседаниях временного комитета. Умом Уилсон понимал, что Оппи не в состоянии что-либо твердо обещать, ведь решение принимали генералы, военный министр Стимсон и в конечном счете — президент. И все-таки он не мог избавиться от ощущения, что его предали. «Когда бомбу взорвали над Японией безо всякого обсуждения или мирной демонстрации ее мощи японцам, — писал Уилсон в 1958 году, — я почувствовал себя обманутым».

Жена Уилсона Джейн услышала новость о Хиросиме в Сан-Франциско. Поспешив назад в Лос-Аламос, она встретила мужа поздравлениями и улыбками, но он, по ее словам, был «очень подавлен». Через три дня еще одна бомба разрушила Нагасаки. «Люди ходили и стучали в крышки от мусорных баков, — вспоминала Джейн. — Муж к ним не присоединялся, он был угрюм и опечален». Боб Уилсон вспоминал, что «чувствовал себя больным… до такой степени, что хотелось, знаете ли, блевать».

Уилсон был не одинок. «С течением времени, — писала Элис Кимбалл Смит, жена лос-аламосского металлурга Сирила Смита, — нарастало чувство омерзения, а с ним — даже для тех, кто верил в оправданность бомбардировки как способа побыстрее закончить войну — пронзительное личное осязание зла». После Хиросимы многие на плоскогорье были охвачены сиюминутным радостным порывом. Однако после бомбежки Нагасаки, по наблюдениям Шарлотты Сербер, лабораторию охватило почти физически ощутимое уныние. Вскоре прошел слух, что Оппи назвал «атомную бомбу настолько ужасным оружием, что новых войн больше не будет». Осведомитель ФБР 9 августа сообщил, что Оппи превратился в «сплошной комок нервов».