Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея
Шрифт:
Жесткость в характере Оппенгеймера, которая редко давала о себе знать в Лос-Аламосе, иногда проявлялась в Принстоне с такой силой, что пугала даже близких друзей. Как правило, Роберт очаровывал людей остроумием и элегантными манерами. Но временами был неспособен сдержать язвительное высокомерие. Абрахам Пайс запомнил несколько случаев, когда излишне резкие замечания Оппенгеймера доводили молодых ученых до слез.
Редкому преподавателю удавалось устоять перед вмешательством Оппенгеймера, однако у Реса Йоста это получалось. Йост, швейцарский физик и математик, как-то раз проводил семинар. Оппенгеймер перебил его, попросив подробнее объяснить один из тезисов. Йост посмотрел на него, сказал «да» и продолжил выступление. Оппенгеймер опять остановил его и спросил: «Я имел в виду, не
Одновременно неугомонный, гениальный и эмоционально отстраненный Оппенгеймер оставался загадкой для тех, кто наблюдал его вблизи. Пайс, видевший директора института практически ежедневно, считал его невероятно замкнутым человеком, «не склонным показывать свои чувства». Глубина эмоций Оппенгеймера лишь изредка прорывалась наружу. Однажды Пайс пошел в кинотеатр посмотреть «Великую иллюзию» Жана Ренуара, классический антивоенный фильм 1937 года о товариществе, классовых различиях и предательстве среди солдат Первой мировой войны. Когда зажегся свет, Пайс заметил на заднем ряду Роберта и Китти. Роберт плакал.
Еще один раз, в 1949 году, Пайс пригласил Роберта и Китти на вечеринку в свою маленькую квартиру на Дикинсон-стрит. По ходу дела Пайс зажегся, достал гитару и призвал всех сесть на пол и петь народные песни. Роберт подчинился, но «с надменным видом, явно дающим понять, что считает ситуацию абсурдной». Однако, когда гости спели несколько песен, Пайс взглянул на Роберта еще раз и был «тронут, заметив, что его высокомерие исчезло; вместо этого он выглядел как сентиментальный человек, изголодавшийся по простым товарищеским отношениям».
Жизнь в институте текла размеренно и цивилизованно. Каждый день с трех до четырех пополудни в общем зале на первом этаже Фулд-холла подавали чай. «Чаепитие, — однажды сказал Оппенгеймер, — это то время, когда мы рассказываем друг другу, в чем мы не разобрались». Два-три раза в неделю Оппенгеймер устраивал оживленный семинар — нередко по физике, но и по другим дисциплинам тоже. «Информацию лучше всего пересылать, — говорил он, — в упаковке из одного человека». В идеале обмен идеями требовал обстановки фейерверка. «Молодые физики, — заметил экономист Уолтер У. Стюарт, — несомненно, самая шумливая, самая разнузданная, наиболее активная и интеллектуально внимательная группа. <…> Несколько дней назад я спросил одного из них, выскочившего с семинара: “Ну как?” “Чудесно, — ответил он. — Все, что мы знали о физике неделю назад, неправда!”»
Временами так называемая оппенгеймеровская проработка действовала приглашенным лекторам на нервы. Дайсон жаловался в письме родителям, жившим в Англии: «Я внимательно следил за его поведением на семинарах. Когда кто-нибудь ради пользы для аудитории говорил то, о чем он и так знал, Роберт начинал нетерпеливо подгонять, а когда говорили что-то незнакомое или то, с чем он был не согласен, перебивал, не позволяя довести объяснение до конца, высказывая резкую, иногда уничижительную критику… постоянно нервно ерзал, беспрерывно курил — мне кажется, что он совершенно не умеет контролировать свою нетерпеливость». Других раздражала привычка Оппенгеймера покусывать кончик большого пальца и периодически щелкать зубами.
Осенью 1950 года Оппенгеймер организовал выступление Гарольда У. Льюиса с рефератом научной работы о множественном рождении мезонов, которую он, Льюис и З. А. Вотхюйзен опубликовали в «Физикл ревью». Статья основывалась на результатах последних исследований, выполненных Оппенгеймером накануне назначения директором института, и ему, разумеется, не терпелось вступить в серьезное обсуждение своей работы. Вместо этого собравшиеся физики отклонились от темы и начали обсуждать необъяснимый феномен шаровой молнии. Пока они спорили, как объяснить такое явление, Оппенгеймер бурлил от гнева. Наконец он вскочил и выбежал вон, бормоча: «Шаровые молнии!»
Дайсон запомнил, как Оппенгеймер обрушил на него «тонну кирпичей», когда он в
лекции осмелился похвалить новую работу Дика Фейнмана по квантовой электродинамике. Впрочем, после лекции Роберт подошел к Дайсону и извинился за свое поведение. На тот момент Оппенгеймер считал подход Фейнмана, основанный на максимуме интуиции и минимуме математических расчетов, принципиально неверным и не захотел даже выслушать доводы Дайсона в его защиту. Оппенгеймер пересмотрел свои взгляды только после того, как из Корнелла приехал Ханс Бете и прочитал лекцию в поддержку теорий Фейнмана. На следующей лекции Дайсона Оппенгеймер вел себя непривычно тихо. После ее окончания Дайсон нашел в почтовом ящике короткую записку: «Nolo contendere [25] . Р. О.».25
Не спорю (лат.) — фраза, означающая в юридической практике отказ от претензий к другой стороне.
Контакты с Оппенгеймером вызывали у Дайсона бурные эмоции. Бете говорил, что ему следует учиться у Оппи, потому что он «намного глубже других». Однако как физик Оппенгеймер разочаровал Дайсона. Оппи, на его взгляд, не находил времени для серьезной работы и расчетов, без которых физик-теоретик не мог состояться. «Он, возможно, был глубже других, — вспоминал Дайсон, — но все равно не видел, что происходило вокруг него!» Как человек, Оппенгеймер тоже нередко приводил молодого ученого в недоумение сочетанием философской отстраненности и неуемного честолюбия. Дайсон считал Оппи личностью, прельщенной желанием «победить Дьявола и спасти человечество».
Дайсон также обвинял Оппенгеймера в «претенциозности». Временами он просто не понимал дельфийские пророчества наставника и невольно думал, что «невразумительность может легко сойти за глубину». И все же, несмотря ни на что, Дайсона тянуло к Оппенгеймеру.
В начале 1948 года журнал «Тайм» опубликовал короткую заметку об эссе, которое Оппенгеймер написал для «Текнолоджи ревью». Доктор Дж. Роберт Оппенгеймер «на прошлой неделе честно признал, что ученые чувствуют себя виноватыми», сообщил «Тайм» и процитировал бывшего руководителя лос-аламосской лаборатории: «В примитивном смысле, который до конца не затмевают ни упрощения, ни шутки, ни громкие слова, физики познали, что есть грех. И, однажды познав, уже не способны утратить это знание».
Оппенгеймер не мог не понимать, что такое высказывание, особенно исходящее от него, вызовет полемику. Даже близкий друг Оппи Исидор Раби упрекнул его в неудачном выборе слов: «Такую фигню мы никогда подобным образом не обсуждали. Он ощутил, что грешен. Видимо, забыл, кто он». Этот эпизод побудил Раби объявить, что его друг «слишком увлекся гуманитарными науками». Раби слишком хорошо знал Оппенгеймера, чтобы злиться на него, и помнил, что одна из слабостей друга заключалась в склонности «всему придавать налет мистицизма». Бывший преподаватель Оппенгеймера в Гарварде, профессор Перси Бриджмен, в интервью репортеру сказал: «Ученые не в ответе за факты, существующие в природе. <…> Если кому-то и следует считать себя грешником, то Богу. Ведь это Он создал факты».
Разумеется, Оппенгеймер был не единственным ученым, кого одолевали подобные мысли. В том же году его бывший преподаватель в Кембридже Патрик М. С. Блэкетт (персонаж истории с «отравленным яблоком») опубликовал книгу «Военные и политические последствия атомной энергии», первую полномасштабную критику решения сбросить атомную бомбу на Японию. К августу 1945 года, утверждал Блэкетт, японцы были фактически побеждены, и атомные бомбы были использованы, чтобы помешать Советам получить оккупационную зону в послевоенной Японии. «Остается только вообразить, — писал Блэкетт, — ту спешку, с какой единственные на тот момент две бомбы были переправлены через Тихий океан и сброшены на Хиросиму и Нагасаки — лишь бы вовремя заставить японское правительство капитулировать только перед американцами». Атомная бомбардировка явилась «не столько последним актом Второй мировой войны, сколько первой крупной операцией холодной дипломатической войны, идущей сейчас с Россией».