Оранжерея

Кем же был его автор? Чем он жил, о чем со­жалел? В моем воображении рисовался то образ сверходаренного студента из Бостона, то дрях­лого внука белогвардейского генерала из Минне­соты, то пермского или новгородского знатока литературы так называемой «первой волны» эми­грантов, каким-то чудом оказавшегося в Нью-Йор­ке и по рассеянности забывшего свой роман в библиотеке. Едва ли его мог написать какой-ни­будь американский профессор-славист, прожив­ший несколько лет в России, или ученая дама из Петербурга, перебравшаяся в Огайо или Миссу­ри. Стыдно признаться, но была минута, когда я в своих сомнениях дошел до того, что заподо­зрил в его авторстве дражайшего Томпсона. Что, если он только талантливо разыграл меня, думал я, а на деле прекрасно владеет русским языком, происходя от какого-нибудь сибирского лесору­ба, в начале прошлого века переехавшего на жи­тельство в Канаду? И к чему бы автору скрывать свое имя? — продолжал размышлять я, покачива­ясь в кресле экспресса, спиной к своей цели. Од­но дело укрыться за узорной ширмой псевдо­нима, или перепоручить авторство легендарному Оссиану, как сделал Макферсон, или гусляру Маглановичу, как сделал Мериме, или покойному по­мещику, с которого взятки гладки, как сделал Пуш­кин, и совсем другое оставить свое изделие как есть, не тронутым клеймом мастера, как бы пере­лагая всю ответственность на плечи традиции, — и это в эпоху, когда имя, ярлык важнее самой вещи! Однако эти дорожные догадки и умозак­лючения, разумеется, недорого стоили.

Готовя этот роман к изданию, я ограничился минимальной правкой, относящейся в основном к уже упомянутым мною орфографическим осо­бенностям текста, и исправлением явных опеча­ток и описок Единственным вкладом, который я себе позволил, был приложенный мною перевод иностранных слов и выражений, встречающихся в нем. Вместе с рукописью «Оранжереи» в желтом конверте находилась тонкая школьная тетрадь, заполненная стихами. На обложке ее из рыхлой лиловой бумаги я разобрал карандашную помет­ку: «Послед, глава». Надеюсь, я правильно рассу­дил, поместив эти стихи в конце книги.

Теперь следует сказать несколько слов о со­хранности рукописи. При первом чтении мне по­казалось, что все страницы и строки на месте. Но это была бы немыслимая удача, принимая во вни­мание хотя бы то обстоятельство, что она много лет перекладывалась с места на место державшим ее у себя библиотекарем и досталась мне в виде груды измятых и перепутанных листов. Месяц спустя, уже вернувшись в Европу и перечитав ро­ман, я обнаружил в нем небольшие, но все же до­садные прорехи. Оказалось, как мне ни жаль это признавать, что несколько страниц в 4-й главе «Оранжереи», в том месте, где речь идет о шекспировской «Буре», утрачены. Не могу ручаться, что и в 6-й главе нет зияний и щелей, поскольку она изо­билует рукописными вставками на отдельных лис­тах без сколько-нибудь связной пагинации. Во всем остальном, насколько можно судить, не имея здра­вого средства снестись с самим господином со­чинителем и располагая лишь собственно холстом без рамы и подписи, роман этот сохранился пол­ностью.

Проверив наудачу несколько упомянутых в нем исторических имен и названий, я убедился, что все они соответствуют действительности, — во всяком случае, той действительности, в наличии которой нас стремятся уверить историки и проповедники. Вместе с тем, сколько я ни справлялся со старин­ными картами и фолиантами, сколько ни рылся в энциклопедиях и путеводителях, мне не удалось отыскать сведений ни о «Странной Книге», ни о далматинских колонистах на скалистых Островах Каскада.

А Морозов, д-р филологических наук

Альта, декабрь 2010

And in the morn, I'll bring you to your ship… The Tempest [2]

I СТРАННАЯ КНИГА

1

Как за некое чудо почитая ночь зачатья, про­шедшую в цветочном чаду укромной институт­ской оранжереи на широкой и шаткой садовой скамье, крытой его синей, с алым шелком в под­кладку, шинелью, Марк Нечет назвал свое чадо Розой.

2

«And in the morn I'll bring you to your ship…» — «А по­утру я вас доставлю на ваш корабль» (слова Просперо из «Бури» Шекспира).

Острослов и задира, волокита и книгочей, Марк Нечет происходил из древнего запредельского ро­да, в середине пятнадцатого столетия основав­шего на приморских островах Днепра княжество Малого Каскада. Предки его, монархи да морехо­ды, алхимики да оружейники, чьи славные имена то и дело мелькают на шершавых страницах за-предельских хроник, как и большая часть остро­витян, были выходцами из далматинских славян, бежавших от венецианского рабства. Было среди них и немало крамольников, грубоватых, легких на подъем людей, потомков тех самых hommes obscures [3] (как презрительно именовали во Фран­ции приверженцев катарской ереси), что, спаса­ясь от преследований папских легатов и войск Людовика Святого, перебрались в Боснийское кня­жество, а оттуда — на побережье Далмации. Соединившись, о чем повествует «Странная Книга», с несколькими благородными далматинскими се­мействами в крепости Cattaro (или Cathera, Декатера, Котор — не тот ли самый в этом слове грече­ский корень, что послужил для названия ката­ров — «чистые, незапятнанные»?), сохранившейся до наших дней в узкой оконечности извилистого Адриатического залива, ведомые решительным Маттео Млетским, хорошо знавшим восточные морские пути, в сентябре 1420 года, под моно­тонный бой колоколов собора св. Трифона и про­щальные крики пестрой толпы на каменной при­стани, они навсегда покинули Зету, отплыв по си­ней глади Rhizonicus Sinus [4] «на двух больших и пяти малых галерах» на берега «гостеприимного моря», в Таврию, и «был им попутный ветер».

3

Hommes obscures — темные люди.

4

Rhizonicus Sinus — средневековое название Которского залива (по находящемуся там древнейше­му городу Рисань).

С детских лет Марк Нечет знал, что одна из двух больших галер, а именно «Tranquilitas» [5] , при­надлежала его пращуру Марко Нечету-Далматин­цу (1375—1452), богатому негоцианту родом из Антивари. Еще в юности оставив отчий дом, он многие годы странствовал по миру. В тридцать лет, женившись на младшей дочери цавтатского приора, прекрасной Ружице, он остепенился и осел в Трогире — крытом гнутой оранжевой че­репицей островном городке, разграбленном ве­нецианскими кондотьерами в июне 1420 года. Его корабли были среди прочих, сражавшихся про­тив Томмазо Мочениго вблизи Спалато. На его деньги закупалась провизия и клинки. Предан­ный венгерскими союзниками, Нечет-Далматинец был схвачен в лазоревой гавани Зары, где он вла­дел складом пряностей, увезен в Венецию и бро­шен в тюрьму. Два месяца спустя, полумертвый из-за гнилой горячки, он за фантастическую цену в пятьдесят тысяч золотых дукатов был выкуп­лен из плена сыновьями и тайно привезен в Ко­тор. Изнуренный и разоренный, но не сломлен­ный, он решил попытать счастья на чужбине. От прежнего богатства у «Марко из Антивари» оста­лось «пятеро душ детей и всего два сундука обыч­ного домашнего скарба», как, не скрывая досады, записал рачительный автор «Странной Книги» (и не есть ли, говоря вообще, писание книг особой формой рачительности?): скупой на коммента­рии относительно характеров, внешности и оби­хода «далматских отщепенцев», но зато дотош­нейший ревнитель их разнообразного имущества, переданного по соглашению в общее пользование на время скитаний, он до конца своих дней вел счет приобретениям и потерям странников.

5

Tranquilitas — безмятежность.

В доме Марка на Градском холме сохранил­ся единственный прижизненный портрет Нече­та-Далматинца — сплошь в мелких трещинках, — принадлежащий кисти неизвестного художника флемальской школы, — на котором он изображен en face пятидесятилетним патриархом в горно­стаевой мантии. Легко заметить, что от этого свое­го родоначальника Марк унаследовал узкий по­родистый нос с горбинкой, темные вьющиеся волосы, крепкое сложение и изящные кисти рук Живость ума, напор и бесстрашие, уравновешен­ные рассудительностью и некоторой поэтичес­кой апатичностью, свойственной всем Нечетам, также, похоже, достались ему в наследство от «бед­ного изгнанника Марко», как себя называл его далекий предок, которому не чужды были скорб­ные настроения и который, подобно другому зна­менитому изгнаннику, слал горестные «ex ponto» [6] на родину в Зету.

6

Ex ponto — [письма] с Черного моря («Понтийские письма» Овидия).

2

О безымянном авторе «Странной Книги» из­вестно немного. Из одних источников следует, что он был лигурийским толмачом и книжником, перебравшимся в поисках лучшей жизни в про­цветавшую Флоренцию. Там он снял чердак с ок­нами на колокольню Сан-Сальви и поступил на службу к богатому нотариусу. Будучи еще моло­дым человеком, он на живописных берегах Арно читал Овидия и Боккаччо, писал новомодные ита­льянские сонеты (abab abab cdc dcd) и угловатые латинские эклоги, посвященные некой R, и пре­давался мечтам, уносившим его воображение к мифическим Аркадиям. Вскоре хозяин услал его с вполне земным поручением в Далмацию, откуда он не пожелал возвращаться и где годы спустя примкнул к которским странникам. По другим, более надежным источникам, он был домашний учитель и «memers», то есть заика, в тридцать лет отправленный в адриатическую ссылку за свое вольнодумство и вспыльчивость.

В начале «Странной Книги» он пишет, что главным побудительным чувством к сочинению стало знакомое ему с младых лет «неутолимое восхищение пред многообразием Божьего тво­рения и неодолимый трепет пред головокружи­тельной бездной вечности» и что только теперь, в середине пути, пройдя через испытания и по­знав горечь утраты, он осознал, что первое и вто­рое не отрицают друг друга, «а суть одно благое начало, как летний рассвет над морем и холодное мерцание звезд в ночи». В другом месте он при­знается, что в своей жизни стремился лишь к трем дарованным нам возможностям: избегать зла, искать добра и «трудиться в уединении, дни напро­лет, до тех пор, пока старость не выклюет глаз». Что еще мы знаем о нем? О какой утрате скор­бел он в полуночные часы, когда корабль при­зрачно скользит по черному зеркалу моря и слыш­но только, как похрустывают снасти на баке? Лю­бил ли он? Оставил ли он потомство? Ничего не известно. Судя по его почерку, а это прекрасный образчик верхнеиталийской ротунды, пришедшей на юг Европы как раз в пятнадцатом столетии, — размашистое, стремительное письмо без готиче­ских надломов (если не считать верхних концов стоек), он действительно живал в Италии или же обучался в одном из тамошних университетов — вероятнее всего, в Болонском, лучшей в то время школе права и риторики, раньше прочих обра­тившейся к греческой и латинской литературе (хо­рошее знание коих в «Странной Книге» нельзя не отметить). Мы знаем также, что в его ведении находился архив изгнанников — средних разме­ров дубовый баул, снаружи обитый металличес­кими лентами, а изнутри просмоленный. В нем хранились грамоты, списки, уставы, купчие, про­шения и прочие бумаги общины, включая путе­вые записки самого анонима. Бедняге приходи­лось всюду таскать сундук за собой — поскольку золотушному мальчишке-сироте, приставленно­му к нему в услужение, он его не доверял, — а на ночь класть в изголовье, и как же он клокотал и плевался и не жалел крепкого латинского словца, когда, не находя сундука подле себя, обнаружи­вал, что корабельная челядь затеяла на нем игру в кости! Если не слишком качало, по ночам, в шерстяном монашеском плаще с куколем, вост­роносый и бледный в холодном лунном свете, он затепливал походную лампадку и пристраивал­ся на нем скрипеть пером, описывая невзгоды и утраты общины и сетуя на собственные «худоумье и грубость».

До того дня, как в старом здании запредельского городского музея на Капитанской набережной случился пожар (после его посещения делегацией московских студентов-доцимазистов), этот знаме­нитый ларец занимал почетное место в середине зала напротив входа. Это еще цветочки.

3

Как известно, рукопись «Странной Книги» не сохранилась. Легенда гласит, что последние стра­ницы автор диктовал писцу, находясь на смерт­ном одре. Произнеся свои заключительные слова («...nulla rosa sine spinis et spes mea in Deo. Amen» [7] ), он велел переписать и переплести свои списки, сжечь черновики и письма, затем спросил воды, прочитал молитву, после чего впал в беспокой­ное беспамятство, той же ночью перешедшее в вечный сон. Наутро общину облетел кем-то пу­щенный слух о том, что книга эта написана пра­ведником, что есть в ней следы Божьего откро­вения и что на всякого, кто хотя бы коснется ее, снизойдет просветление и благодать. Желающих потрепать рукопись оказалось так много, что Не­чету-Далматинцу пришлось распорядиться запе­реть ее в сундук, причем кастелян Замка в своем рвении понадежнее спрятать ключ дошел до то­го, что ключ этот потерял, а вместе с ним вско­рости утратил рассудок, когда его младшего сына загрызли в лесу волки. С той поры о «Странной Книге» на долгие годы забыли. Судьба ее оказа­лась несчастливой.

7

«…nulla rosa sine spinis et spes mea in Deo. Amen» — «...нет розы без шипов, и только на одного Гос­пода уповаю я. Аминь».