Оранжерейный цветок

— Мне никогда не нравились её подруги, — говорю я, засунув руки в свою кожаную куртку. — Они были фальшивыми.

— Я не удивлен, — добавляет Коннор. — Подростки могут быть более жестокими, чем большинство. Они чувствуют себя выше закона, особенно те, кто ведёт наш образ жизни.

Ло кивает, будто понимает это. В частной школе он был известен как хулиган и задира. Но в детстве он также подвергался словесному насилию — это не оправдание, просто гребаный факт.

Ло смотрит на Лили в то время, как она начинает уходить в себя.

— Ты в порядке, любовь моя? — спрашивает он.

— Я бы хотела, чтобы это была я, — тихо говорит она.

Он целует её в висок и прижимает к себе. Комната покрывается бархатной тишиной. Никто ничего не говорит. Но я думаю, что мыслим мы все в одном направлении. Кухня пустая, в ней громоздятся одни коробки. Мы все переезжаем, расходимся, но кажется, что мы не там, где должны быть.

Никто из нас.

Наше расставание — это чертовски странно, неправильно.

— Твоё предложение в силе? — спрашивает Ло, его взгляд устремлен на Коннора.

— Какое предложение?

— То, в котором мы переезжаем к вам, ребята, — говорит Ло. — Я подумал, что мы могли бы купить дом с большим количеством охраны. Который будет больше, чем это место. И Дэйзи могла бы жить со всеми нами. Я думаю, она будет чувствовать себя в большей безопасности, чем живя одна с Райком. А потом, когда родятся дети, мы просто… тогда мы всё решим.

Это, наверное, самое бескорыстное предложение, которое когда-либо делал мой брат. Потому что я знаю, как сильно он ненавидит переезд обратно к Коннору и Роуз. Как сильно он чувствует себя маленьким ребенком на поводке, хотя это, вероятно, неоднократно спасало его задницу. Но также я знаю, как сильно Дэйзи это понравится.

Как сильно это ей поможет.

Вот почему никто больше ничего не говорит об этом.

Всем просто всё понятно.

69. Райк Мэдоуз

Мой телефон вибрирует в кармане, когда я спускаюсь по покрытой ковром лестнице. Я одновременно проверяю сообщение и выхожу вслед за Ло из тяжелых двойных дверей. Наш новый дом находится в богатом районе Филадельфии, не в том, в котором живут наши родители, но чертовски близко. По крайней мере, он огороженный.

По крайней мере, мы можем бегать по улице, не опасаясь роя папарацци.

Я открываю телефон.

Мама: Я люблю тебя. Может, мы можем встретиться, если ты не против. В любом месте, где захочешь.

Я останавливаюсь на каменных ступеньках снаружи, птицы поют. 6 утра. Моё любимое время суток. Солнце ещё не взошло, но небо светлеет, а воздух прохладен.

Моя мама.

Она причинила мне больше боли, чем когда-либо мог причинить отец. Потому что я любил её безоговорочно. Потому что я встал на её сторону против Джонатана из слепой преданности. Потому что она уничтожила Лили и её семью, и назад дороги нет.

Но она всё ещё моя мама.

Она все та же женщина, которая ходила на мои соревнования по легкой атлетике, крепко обнимала меня рождественским утром и записывала меня на любое хобби, о котором я просил, на любой вид спорта, который привлекал моё внимание. Она подарила мне этот гребаный мир — я просто немного потерялся в нём.

У меня всегда будут эти хорошие воспоминания. Мне просто нужно держаться за них.

— Ты идешь?! — зовёт Ло, уже у нашего почтового ящика, разминая ноги.

— Да! Секунду.

Мои пальцы быстро двигаются по экрану.

Я был бы рад.

Я нажимаю Отправить и убираю телефон обратно в карман. Это первое сообщение за два года, на которое я ответил, первая рука, которую я протянул. Пора начинать сначала.

Я иду к Ло и растягиваюсь рядом с ним во дворе, сначала ничего не говоря. Но потом он заговорил.

— Ну… я посмотрел интервью.

Я не смотрю на него. Я просто сажусь на траву и тянусь к ботинку, мои мышцы вытягиваются в тугие струны.

— Да?

— Тебе было трудно? — спрашивает он.

Я смотрю вдаль, мой взгляд устремлен на росистые травинки, на холодную декабрьским утром землю. Пару недель назад я сел поговорить с репортером.

Я говорю Ло чистую правду, никакой лжи.

— Это был один из самых трудных дней в моей, блять, жизни.

Это было труднее, чем взобраться на три скалы одну за другой. Труднее, чем сидеть в тюремной камере. Труднее, чем вежливый обед с моим отцом.

— Ты даже не заикался во время интервью, — говорит Ло. — Коннор волновался, что ты забудешь своё имя.

Я слегка смеюсь.

— Да…

Это всё, что я могу сказать. Репортер, женщина в элегантном сером костюме, с микрофоном, прикрепленным к блузке, спросила меня в упор о том, что всегда хотел знать народ.

— Джонатан Хэйл когда-нибудь неподобающим образом прикасался к Лорену?

Я отрицал каждое обвинение, каждое утверждение, которое выставляло моего отца в дурном свете и причиняло боль моему брату.

Подошва Nike Ло ударяется о мою, пока он тоже растягивается на земле.

— Ты говорил, что самые трудные вещи обычно оказываются правильными, верно?

Его брови хмурятся. Думаю, он беспокоится, что я пожалею о том, что сделал заявление для прессы.

Я не жалею.

Не об этом. Обвинения не были правдивыми. Не было никаких причин молчать, кроме как наказать отца, и мне нужно было отцепить эту гребаную цепь от своих лодыжек.

— Это было, безусловно, чертовски правильное решение, — говорю я со всей своей уверенностью.

Его плечи расслабляются.

— Спасибо, — говорит он. — Я серьёзно. Не только за это, но и за заботу о Дэйзи, за то, что был рядом со мной в эти тяжелые месяцы. Иногда я принимаю тебя как должное, но я никогда не забываю, что ты — причина моей трезвости.

Я по-настоящему улыбаюсь. Думаю, моё лицо говорит само за себя. Иногда трудно сказать, что ему не всё равно, но когда наступают такие моменты, как этот, трудные моменты не кажутся такими уж, блять, плохими. Это стоит всего.

Мы встаем одновременно и снова направляемся к почтовому ящику, освобождаясь от всего этого тяжелого дерьма перед пробежкой.