Орленев

мого себя, свое прошлое, свои мысли, все, что было до той ми¬

нуты, обозначившей черту. И время раскалывается для него на

два враждебных понятия — прежде и теперь. В процессе послед¬

него рабочего чтения романа Орленев несколько раз возвращался

к сцене на Николаевском мосту и внутреннему монологу Рас¬

кольникова, всматривающегося в давно знакомую ему панораму

Невы и сознающего необратимость происшедших с ним перемен:

«В какой-то глубине, внизу, где-то чуть видно под ногами, пока¬

залось ему теперь все это прежнее прошлое, и прежние мысли, и

прежние задачи, и прежние темы, и прежние впечатления, и вся

эта панорама, и он сам, и всё, всё...» 10. Ужас этого отчуждения

обостряется еще потому, что у Раскольникова нет и будущего,

нет времени впереди.

Когда Пульхерия Александровна говорит своему Роде, что

только тем счастлива, что видит его, больше ей ничего не нужно,

он со смущением отвечает: «Полноте, маменька, успеем нагово¬

риться!» — и сразу спохватывается, какую грубую ложь он сказал.

Реальность ведь такова — «не только никогда теперь не при¬

дется ему успеть наговориться, но уже ни об чем больше, никогда

и пи с кем, нельзя ему теперь говорить» п. Впереди безмолвие и

пустота. Почему же, спрашивает себя Орленев, человек, вырван¬

ный из движения времени, про которого Достоевский написал, что

он, как ножницами, «отрезал себя от всех и всего», становится

еще несчастней, когда разделяет свою муку с другим человеком,

согласным идти с ним до самого конца? Почему любовь Сони, его

единственный шанс вернуться к жизни и к самому себе, приносит

ему страдание? (Узнав, как «много на нем было ее любви», он

испытал «странное и ужасное ощущение» 12.) Орленев понимал,

что объяснить это противоречие можно многими и разными при¬

чинами, тем, например, что в минуту встречи с Соней Расколь¬

ников не хочет признать себя окончательно сломленным, он еще

поборется в одиночку. Или его униженной гордостью — как же

скверно кончилась его «теорема». Или чувством жалости к Соне —

в какой круговорот она будет втянута, и т. д. В общем, объяснить

противоречие можно, а можно ли его примирить?

Ответ Орленева был неожиданный: а нужно ли это примире¬

ние? Может быть, в самой природе Раскольникова есть хаос и

раздор? Догадка Орленева направляет его мысль по другому

руслу. Да, ему ближе «главный ум» Мышкина, чем диалектика

Раскольникова, кончающаяся кровью. Да, он не может согла¬

ситься с делением рода человеческого на Магометов и Наполео¬

нов, представляющих биологический вид в его высшем взлете, и

всех прочих — бессильных трепещущих тварей. Да, ему ближе

страдальцы Мармеладовы, чем честолюбивые умники Раскольни¬

ковы. Но не зря все лето и осень он читал «Преступление и нака¬

зание». Теперь в пугавшей его трагической раздвоенности героя

романа он открывает свою тему: в Раскольникове сходятся бог и

дьявол и ведут непримиримо жестокую борьбу, причем бог не

всегда в проигрыше. Орленев готов вмешаться в эту борьбу. Пе¬

ред ним воодушевляющий пример Сони; эта живущая по жел¬

тому билету девушка — мышкинской породы, инстинкт ее не об¬

манет, ее чувству можно довериться. Однако какими скачками

движется мысль актера, прикоснувшегося к Достоевскому!

Художественная задача в «Преступлении и наказании» не укла¬

дывается в привычные ритмы «Федора», ей стоит посвятить свое

искусство. И, заметно отступив от романа-первоисточника, Ор¬

ленев берет в основу роли страдания Раскольникова, раз¬

давленного сознанием своей немощи и неудачи, оставляя в сто¬

роне (в той степени, в какой это возможно) его «безобразную

мечту».

Тридцать лет продержится в репертуаре Орленева роль Рас¬

кольникова и никогда не станет для него заученно привычной.

Даже когда в старости на вечере в Политехническом музее боль¬

ной и усталый актер сыграет вместе с молодой Н. А. Розеиель

сцену из «Преступления и наказания» (другой участник этого

вечера, Л. М. Леонидов, позже напишет в своих воспоминаниях:

«Больно было смотреть, как годы, алкоголь и болезнь могут со¬

крушить огромный талант»13), он будет готовиться к этой, мо¬

жет быть, последней встрече с Достоевским, как к дебюту.

А в молодости иод влиянием роли Раскольникова изменился даже

его характер: он шел к образу от себя, заметив однажды и обрат¬

ную зависимость — Достоевский бурно, на долгие годы, навсегда

вошел в его частную, внетеатральную жизнь. «Вместо прежнего

жизнерадостного Орленева,— читаем мы в его мемуарах,— по¬

явился озлобленный, истерзанный нервами человек, который в дни

спектакля никого не мог видеть около себя» и. Он тяжело пьет,

скандалит, затевает дерзкие споры на улицах и в ресторанах,

где проводит пьяные ночи, и не раз попадает в полицейский уча¬

сток. Его даже отдают иод суд за бесчинства; известному петер¬

бургскому адвокату удается доказать, что «противоправные дей¬

ствия» он совершил в беспамятстве, и снисходительный судья

приговаривает его к неделе тюремной отсидки; решение судьи он

принял спокойно и не оспаривал его.

В мемуарах, подробно описывая эту атмосферу скандала, он

только вскользь упоминает о душевных ранах, связанных с ролью

Раскольникова. Старый театральный журналист и друг Орленева

В. К. Эрманс рассказывал, что Павел Николаевич с такой само¬

отдачей играл эту роль, что и сны у него были «по Достоев¬

скому». Не раз уже в преклонных годах в кругу друзей он вспо¬