Осада, или Шахматы со смертью

— Слушаю, мой капитан.

Бертольди возвращает трубу и направляется туда, где стоят 24-фунтовые пушки. Симон Дефоссё вполне намеренно отставил от сегодняшней шумной и бестолковой — тут его субалтерн совершенно прав — перепалки гаубицы Вильянтруа-Рюти. Как заботливый отец семейства, желающий оградить детей от опасностей и ловушек, которыми изобилует этот мир, он не ввел в дело «Фанфана» и другие 10-дюймовые гаубицы, из которых обстреливает Кадис. Нельзя, чтобы эти превосходные, тончайшие, точнейшие орудия, предназначенные для того, чтобы бить по самому центру неприятельской твердыни, снашивали свою отменную бронзу, тратили боевые возможности и замечательные качества — у орудий такого калибра они ограничены и так легко сводятся на нет незаметной трещинкой или ничтожным сбоем в подъемном механизме — совершенно не на то, ради чего были созданы. И потому при самом начале бомбардировки сержант Лабиш и его люди обязаны перво-наперво неукоснительно исполнить приказ, отданный на этот случай Дефоссё: обложить гаубицы дополнительными фашинами и турами, а сверху прикрыть толстой парусиной для защиты от пыли, камней и обломков. И всякий раз, как поблизости от них, сотрясая бастион и грозя сбросить орудия с лафетов, падала бомба, сердце капитана замирало от страха, что какое-нибудь из них выйдет из строя. Как бы ему хотелось, чтобы прекратилась наконец эта бессмысленная и беспорядочная пальба, а жизнь осажденных и осаждающих вошла в привычную колею и он смог бы тогда по-прежнему заниматься тем единственным, что для него важно и дорого: увеличивать дистанцию выстрела на двести туазов, которые на плане города все еще отделяют точки наибольшего удаления — башню Тавира и улицу Сан-Франсиско — от колокольни собора на площади Сан-Антонио.

9

Свинцово-серое небо. Жара терпимая. Над сторожевыми башнями города осень рвет в клочья грязные тучи с востока.

— У меня неприятность, — говорит Мулат.

— У меня тоже, — отвечает Грегорио Фумагаль.

Они молча изучают друг друга, прикидывая важность того, что услышал каждый из них. И сколь серьезно отразится это на целости собственной шкуры. Так, по крайней мере, думает сейчас Фумагаль. Ему не нравится, как, вертя головой из стороны в сторону и разглядывая людей, что ходят от ларька к лотку по рынку на площади Сан-Хуан-де-Дьос, улыбается Мулат. Криво, можно даже сказать, глумливо улыбается. Словно говорит «Твои неприятности — дерьмо полное по сравнению с моими».

— Ну, рассказывайте вы первым, — несколько утомленным тоном говорит наконец Мулат.

— Почему я?

— У меня долгая история.

Новая пауза.

— Голуби, — осторожно решается вымолвить чучельник.

— И что там с голубями? — Контрабандист, похоже, удивлен. — В последний раз я доставил оттуда, — он кивает в сторону близкой Пуэрта-де-Мар и материкового берега бухты, — три корзины. Двенадцать штук Из Бельгии, как всегда. Там и обученных. По моему расчету, должно было бы хватить…

— Плохо рассчитал. Кот забрался в голубятню. Уж не знаю как, но залез. И угостился на славу…

Контрабандист не сводит с него недоверчивого взгляда.

— Кот?

— Ну, говорю же. Только троих оставил.

— Ай да кот! Кот-патриот.

— Не смешно.

— Небось, уже выпотрошили, а? Или уже и набили?

— Не успел его поймать вовремя.

Пока в молчании они делают еще несколько шагов, чучельник ощущает на себе взгляд Мулата, который будто недоумевает, всерьез ли все это говорится. Он и сам себя спрашивает об этом. Скоро полдень; на пространстве от порта до здания магистрата звучат вперемежку все наречия и говоры Иберийского полуострова, заморских территорий и чужеземных стран. Здесь толкутся эмигранты всех сортов и состояний, роются в грудах креветок местные хозяйки с корзинами, отбирая в бумажные фунтики тех, что приглянулись, лакеи со свертками и пакетами, дворецкие, пришедшие закупить провизию на день, мелькают головы в беретах, в шляпах с высокой тульей, в шляпах с широкими полями или повязанные платками; виднеются синие и бурые куртки моряков.

— Не понимаю, зачем мы сюда пришли, — мрачно говорит Фумагаль. — Такая толчея…

— Предпочли бы принимать меня дома?

— Да нет, конечно. Но и не в таком людном месте…

Мулат пожимает плечами. Как всегда, он в альпаргатах на босу ногу, в раскрытой на груди рубахе, в широких холщовых штанах. В руке у него — большая сумка из белого грубого полотна. Небрежная одежда странно смотрится рядом с темно-коричневым сюртуком и шляпой его спутника.

— По тому, как идут дела, самое место.

— Дела? — Чучельник с беспокойством оборачивается к нему. — Что хочешь сказать этим?

— Это самое и хочу. Дела.

Еще несколько шагов проходят в молчании. Мулат движется своей ритмичной и чуть ленивой африканской походочкой, будто в такт неслышной музыке. Фумагаль, который не выносит, когда к нему прикасаются, по мере сил сторонится толпы, жмущейся к лоткам. От палаток, где жарят рыбу, поднимается чад горелого масла, а рядом, под навесами из старых парусов, остро и влажно пахнет всякой морской живностью. Еще подальше, у самых фасадов домов, расположились палатки, где торгуют зеленью и мясом — свининой, по большей части свиным жиром, салом, живыми курами и ломтями говядины из Марокко. Здесь все привозное, все доставляется морем, разгружается в порту и на атлантическом побережье перешейка — в самом Кадисе не возделывают землю, не разводят скотину. Места нет.

— Ну, так что ты хотел рассказать? — спрашивает чучельник.

Толстые губы Мулата кривятся в неприятной гримасе.

— Мне, похоже, насыпали соли на хвост.

— Что? — переспрашивает Фумагаль. — Что это значит?

Мулат показывает себе за спину, в сторону Пуэрта-де-Мар:

— Это значит, что меня пасут.

— То есть следят? — Фумагаль понижает голос. — Говори ясней.

— Ходят кругами. Расспрашивают обо мне, кого могут.

— Кто?

Ответа нет. Мулат остановился перед палаточкой, где с прилавка подмигивает рыба, и сморщил свой приплюснутый нос, словно принюхиваясь.

— Вот потому я вас сюда и позвал, — отвечает он наконец. — Показываю, что мне скрывать нечего.

— С ума сошел? Может быть, за тобой и сейчас следят.

Контрабандист склоняет голову к плечу, как бы оценивая возможность этого, а потом с полнейшим спокойствием кивает:

— Я не говорю, что не может. Но отчего бы нам не увидеться на какой-нибудь невинный предмет? Скажем, вы мне заказали какую-нибудь тварь для своей коллекции. Вот, гляньте-ка. Я принес американского попугая. Довольно красивого.

Он открывает свою суму и в явном расчете на чужой нескромный взгляд показывает ее содержимое: желтоклювый, ростом дюймов пятнадцати, с травянисто-зеленым плюмажем на голове и красными боковыми перьями. Фумагаль узнает породу — это Chrysotis из Амазонии или с Мексиканского залива.

— Дохлый, как вы любите. Я обошелся без яду, чтоб не попортить. Сунул сегодня утром иголку в сердце. Или куда-то поблизости.

Снова прячет птицу в суму, протягивает ее чучельнику. Денег не надо, это вам в подарок Фумагаль незаметно озирается. Вроде бы никто в толпе не наблюдает за ними. Или хорошо маскируется.

— Мог бы написать, предупредить, — говорит он.

— Вы забыли, что я умею написать только свое имя, — без смущения скалится Мулат. — И потом, не люблю, когда бумажки остаются. Мало ли что…

Теперь Фумагаль глядит назад — туда, где неподалеку от Пуэрта-де-Мар и бутылочного горлышка квартала Бокете торгуют уже не провизией, а ношеной одеждой, фарфоровой, керамической и оловянной посудой, морскими инструментами и всяким прочим хламом, уцелевшим после кораблекрушений. На другой стороне площади, за столиками перед гостиницей на углу улицы Нуэва, куда охотно захаживают капитаны торговых судов и арматоры, несколько хорошо одетых господ читают газеты или просто наблюдают за потоком прохожих.

— Ты подвергаешь меня опасности…

Мулат щелкает языком.

— Опасности… Опасность вам, сеньор, давно грозит. И вам, и мне. Занятие наше с вами такое.

— Так зачем все-таки ты вызвал меня сюда?

— Сказать, что собираюсь отдать швартовы.

— То есть?

— Выхожу я из этого дела. Так что вы один остаетесь, без связи с теми, кто на другом берегу…

Чучельнику пришлось сделать еще несколько шагов, прежде чем он сумел осмыслить сказанное. Внезапно кольнула уверенность, что над головой у него собираются тучи. Да, помимо всего прочего, он неожиданно оказывается в одиночестве. Опасном одиночестве. И Фумагаля в его наглухо застегнутом сюртуке пробирает озноб.