Осада, или Шахматы со смертью

— Наши друзья уже знают об этом?

— Знают. Согласились. И поручили передать вам, что свяжутся с вами. И что хотели бы и впредь получать от вас сведения…

— А почем они знают, что и за мной не следят?

— А они и не знают. А на вашем месте я бы сжег все бумажки… всё, что может вас выдать… до последнего листочка…

Фумагаль лихорадочно обдумывает, но не так-то просто рассчитать риск И свои силы. До сих пор единственной ниточкой от него ко внешнему миру был Мулат. Без него он будет и нем, и слеп. Лишен инструкций. Брошен на произвол судьбы.

— А они не думали о том, что и я захочу покинуть Кадис?

— Оставляют на ваше усмотрение. Но конечно, предпочли бы, чтобы вы, как и прежде, шли круче к ветру, по нашему говоря. И работали здесь, сколько мочи хватит.

Чучельник размышляет, устремив взгляд на здание консистории, над которым вьется по ветру желто-красный флаг Королевской Армады, — теперь его вывешивают и на вполне сухопутных ведомствах… Да, конечно, он может затаиться. Впасть в спячку, как медведь, пальцем о палец не ударить, пока не пришлют другого связника. Залечь на дно, затаиться. Ждать. Вопрос в том — чего и как долго? И еще в том, что произойдет в Кадисе за это время. Он, без сомнения, не единственный французский агент в городе, но от этого не легче. Он и раньше-то вел себя, как будто никого, кроме него, у французов нет.

— И ты полагаешь, я соглашусь?

Мулат снова щелкает языком — с безразличным видом. Он стоит теперь перед лотком, на котором вперемешку навалены карманные зеркальца, огнива с трутом, куски бритвенного мыла и прочая дребедень.

— Да это не мое дело, сеньор. Каждый поступает, как ему хочется. Мне, например, хочется соскочить, прежде чем возьмут на железный ошейник.

— Без голубей я не смогу сноситься с ними… Всякий иной способ — дело долгое и очень рискованное.

— Постараюсь уладить. С этой стороны больших сложностей не жду.

— И когда же ты намерен…

— Как только управлюсь.

Оставив за спиной площадь, они останавливаются на углу улицы Сопранис, у подножья башни Мисерикордия. В дверях магистрата часовой-ополченец в круглой шляпе и белых гетрах, привалясь к колонне под аркадой, любезничает с двумя молоденькими горожанками. Вид у него не очень воинственный.

— Так что мы с вами расстаемся, — продолжает Мулат.

Он с нагловатым вниманием изучает лицо чучельника, которому не составляет труда догадаться, о чем тот думает сейчас. О убеждениях. О верности, черт его знает кому и какой. С точки зрения Мулата, практично служащего тому, кто платит, всего золота мира не хватит на такое.

— Я бы на вашем месте тоже соскочил, не раздумывая, — добавляет он. — Кадис становится опасен. Знаете поговорку: «Повадился кувшин по воду ходить…» Самое опасное — не то, что вояки или полиция могут арестовать. Вспомните бедолагу, которого не так давно раскатали в блин, прежде чем повесить вверх ногами.

От свежего воспоминания во рту чучельника пересыхает. Какого-то несчастного эмигранта схватили прямо на улице, заподозрив невесть почему, что он — французский шпион. Толпа догнала его, забила насмерть палками, а труп повесила перед монастырем Капучинос. Не узналось даже, как его звали.

Мулат смолкает. Губы его теперь кривит не издевательская, по обыкновению, а скорее задумчивая усмешка. Он заинтересован.

— Вам видней, конечно, как поступать… Но мое мнение такое, что слишком долго шла вам карта…

— Передай там, что пока останусь.

Впервые за все то время, что они знакомы, Мулат смотрит на Фумагаля с чем-то похожим на уважение.

— Ладно, передам, — говорит он наконец. — Вам, конечно, видней. Речь-то, сеньор, о вашей шее.

Торжественно, ничего не скажешь. В часовне Сан-Фелипе-Нери меж ионических колонн из гипса и вызолоченного картона, красуясь под балдахином на полотне, установленном позади стола президиума и чуть сбоку от пустого трона с двумя бесстрастными гвардейцами по бокам, председательствует на высоком собрании юный и, по мнению Лолиты Пальмы, подозрительно угрюмый Фердинанд Седьмой. Главный алтарь, как и два боковых, задрапирован. С двух трибун, от которых амфитеатром расходятся два полукружия скамей, выступают, сменяя друг друга, депутаты. Шелк перемежает сукно, сутана чередуется с мирским платьем, наимоднейшие фасоны соседствуют с допотопными туалетами, но при всем этом разнообразии главенствует все же черное и темно-серое уныние, излюбленное респектабельными господами, которые представляют в Учредительных кортесах обе Испании — континентальную и заморскую.

Лолита Пальма здесь впервые. На ней темно-лиловое платье, тончайшего кашемира шаль на плечах, полотняная английская шляпа с широкими полями и лентой, бантом завязанной под подбородком. Черный китайский веер, расписанный цветами. Обычно дам в часовню не пускают, но сегодня, во-первых, особый день, а во-вторых, ее пригласили друзья-депутаты — американец Фернандес Кучильеро и Пепин Кейпо де Льяно, граф де Торено. Лолиту волнует исполненная скрытой страсти торжественность происходящего, живые речи выступающих и серьезность, с которой председательствующий ведет дебаты. А они идут не только по статьям конституции, но и по поводу войны и других дел государственной важности, ибо кортесы представляют — или тщатся представлять — особу отсутствующего монарха и главы нации. Сегодня, к примеру, обсуждается свобода торговли, которую британская корона настоятельно требует предоставить американским портам. Именно поэтому Лолита решила принять приглашение и полюбопытствовать — предмет касается ее непосредственно. Среди прочих кадисских негоциантов ее сопровождают отец и сын Санчесы Гинеа. Все они занимают места на галерее для почетных гостей, напротив ложи, где расположился дипломатический корпус — британский посол Уэлсли, полномочный министр Королевства Обеих Сицилии, португальский посол и папский нунций, архиепископ Никейский. На верхних галереях, предназначенных для публики, народу немного — всего лишь человек тридцать: по большей части — скверно одетые и праздные зеваки, несколько эмигрантов да журналисты, которые, пользуясь новомодной системой скорописи-стенографии, заносят в свои блокноты каждое слово.

Следует, господа, все же отличать верность своему союзническому долгу от потакания чужим торговым интересам, разносится по залу. Речь держит депутат от Валенсии Лоренсо Вильянуэва — старый дон Эмилио на ухо называет Лолите имена выступающих: близорукий, с приятными манерами священник, по взглядам — умеренный реформатор. Клирик разделяет озабоченность, уже высказанную прежде коллегами-депутатами, относительно того, что Англия в обмен на помощь Испании в войне против Наполеона и под предлогом умиротворения мятежных американских провинций на самом деле и уже давно добивается свободы контрабанды. И он, Вильянуэва, опасается, что торговые договоры, подписания которых добивается Лондон, нанесут непоправимый ущерб нашим интересам на заморских территориях. И прочая, и прочая.

Лолита, продолжая внимать оратору, отмечает, что многие священники, а их немало среди депутатов, отстаивают вопреки своему сану приоритет нации перед монархом. Однако всему Кадису известно, что, если не считать нескольких радикалов с обеих сторон — и твердокаменных роялистов, и столь же непреклонных реформаторов, — депутатский корпус пока не определился со своими предпочтениями и колеблется: судя по вопросам, вынесенным в повестку дня, позицию они занимают в идеологическом смысле до крайности непоследовательную и парадоксально противоречивую. В сущности, большинство, несмотря на приверженность догматам католицизма и монархическим идеям, ратует за реформы. С другой стороны, либералы пользуются здесь, в Кадисе, большими симпатиями, нежели сторонники самодержавной королевской власти. Это позволяет первым — они, кстати, лучше владеют ораторским искусством — с легкостью навязывать свои взгляды, а вторых подвергает сильнейшему давлению общественного мнения. Ибо из-за войны жители Кадиса стали склоняться к необходимости самых решительных действий, а простонародье, если не держать его в узде, и вовсе может представлять опасность общественному спокойствию.

Не по этой ли причине некоторые вопросы обсуждаются на закрытых заседаниях? Лолита знает, что история с англичанами и Америкой — из разряда тех, что разбираются без участия публики. Не это ли вызывает тревогу у иных депутатов, стремящихся осторожно и политично закрыть сегодняшнюю сессию? Так или иначе, дебаты горячей, нежели ожидалось. Вот только что взял слово граф де Торено и показал листовку, расклеенную по стенам Кадиса и озаглавленную «Об упадке, коим грозит Америке свобода торговли с заграницей». Там поносят поблажки и льготы, предоставленные британским купцам и кораблям, сурово критикуют депутатов из Америки, требующих открыть все порты и объявить пресловутую свободу торговли. Однако испанские города, говорится далее, которые сильнее всего пострадают от этих мер, должны возвысить свой голос против. Их интересы — в другом.

— И это — чистая правда! — возглашает юный депутат, вздымая листовку над головой. — Ибо наша торговля заплатит — и платит уже сейчас! — непомерную цену за сдачу своих позиций в Америке!

Его слова встречают рукоплесканиями на галерее и в ложах для гостей. Лолита и сама готова зааплодировать, но сдерживается и тотчас хвалит себя за благоразумие — председательствующий, тряся колокольчиком, призывает к порядку и грозит в противном случае очистить зал заседаний.

— Погляди-ка на сэра Генри, — шепчет Мигель Санчес Гинеа.