Осада, или Шахматы со смертью

Тот проглатывает слюну. Раз и другой. Или пытается сглотнуть. Слюны-то нет никакой. Тисон приказывает одному из сбиров принести воды.

— И в чем же будет разница? — наконец спрашивает Мулат.

— Да считай, почти что и никакой… Просто в одном случае я окажусь перед тобой в долгу, а в другом — нет.

Мулат снова погружается в размышления. Явно тянет время. Потом переводит взгляд с комиссара на кувшин с водой, который протягивает ему сбир. Склоняет голову набок, кривит губы, как прежде, но на этот раз Тисон видит на них ту усмешку, что как будто хотела да все никак не могла проступить на них. Кажется, Мулат втайне, в глубине души тешится какой-то горько-отчаянной шуточкой, забавной в совсем особенном, извращенном смысле.

— Фумагаль его зовут… Живет на улице Эскуэлас.

Фунт белого мыла, два фунта — зеленого, еще два — минерального и шесть унций розмаринового масла. Покуда Фраскито заворачивает покупку в хлопчатую бумагу и отливает ароматическое масло в бутылочку, Грегорио Фумагаль с удовольствием вдыхает запахи, которыми пропитана лавка. Сильно пахнет духовитыми мылами, эссенциями, помадами; среди ящиков с расхожим и дешевым товаром пестрят разными цветами стеклянные флаконы и сосуды с тонкими парфюмерными изделиями. Длинный и узкий барометр на стене сообщает, какая предполагается погода.

— Надеюсь, в зеленом солей меди нет?

Под редкими, морковного цвета волосами веснушчатый лоб Фраскито собирается обиженными морщинами.

— Ни единой капли, дон Грегорио. Не извольте беспокоиться. И даже не сомневайтесь — у меня солидное заведение… Изготовлено мыльце с добавлением экстракта акации, что придает ему такой приятный цвет. Очень ходовой товар, дамы от него в восторге.

— Надо полагать, теперь, когда в Кадис нахлынуло столько народу, дела идут превосходно?

Грех жаловаться, отвечает хозяин. И хотя лягушатники по-прежнему держат город в осаде, недостатка в покупателях нет. Кажется даже, что люди стали больше заботиться о своей наружности. Даже мужские помады с отдушкой фиалковой, гелиотроповой, гвоздичной так и рвут из рук Вот понюхайте эту, пожалуйста. Божественно, не правда ли? Не говоря уж о душистых мылах для дам и всяческих притираниях. Несравненных.

— Вижу, вижу. Всего в избытке.

— Ну как же иначе? Нехватки ни в чем нет. Теперь, когда англичане у нас в союзниках, товар привозят со всего света. Вот, взгляните — этот корень бирючины, который добавляем в мыло для цвета: его раньше доставляли из Монпелье, а теперь из Турции. И обходится дешевле.

— Бабье к тебе, наверно, так и ломится!..

— У-у, вы не представляете! Всех сословий. И местные, из нашего квартала, и высокородные сеньоры, и эмигрантки со средствами — прямо толпами ходят…

— Просто невероятно… В наши-то времена.

— А вот поди ж ты… Я много размышлял над этим и пришел к выводу, что потому и спрос, что время такое. Когда война, людям особенно хочется жить, общаться, хорошо выглядеть… Мне, сами видите, дон Грегорио, жаловаться грех. Ну и кроме того, я очень взыскателен к качеству. Косметика и парфюмерия должны не только приятно пахнуть и быть приятными на ощупь, но и выглядеть красиво. И я за этим слежу неукоснительно.

Фраскито Санлукар упаковал покупку, протянул ее Фумагалю, отер руки о свой серый халат. С вас девятнадцать реалов. И покуда чучельник достает из кошелька два серебряных дуро, костяшками пальцев выстукивает по деревянной стойке нечто бодрое. Пам-парам-пам-пам. Дробь обрывается, когда издали долетает приглушенный расстоянием грохот. Он еле слышен. Оба оборачиваются к двери на улицу, где как ни в чем не бывало идут прохожие. Похоже, в другом конце города, говорит хозяин, подавая сдачу и вновь раскатывая по прилавку свое пам-парам-пам-пам. Дело обычное, здешним плевать на французскую артиллерию: квартал Ментидеро — вне досягаемости бомб с Кабесуэлы. И по расчетам чучельника, так будет продолжаться еще некоторое время. Изрядное, к сожалению.

— Будьте осторожны, дон Грегорио. Лягушатники палят наудачу, в белый свет, но все же… Как там у вас, в вашем квартале?

— Падают иногда. Но это вы верно говорите, «в белый свет».

Сопровождаемый дробью, он с пакетом под мышкой выходит из лавки. Еще рано, и солнце пока оставило в росистой тени мостовую, решетчатые калитки, цветочные горшки. Несмотря на только что грянувший орудийный раскат, кажется, что война бесконечно далеко отсюда. В сторону Кармен и Аламеды прокатывает свою тележку продавец оливок, выкликая, что в продаже имеются зеленые, черные и особо крупные мясистые маслины-гордалес. Навстречу ему идет водонос с бочонком за спиной. С балкона на втором этаже вытряхивает рогожную циновку молоденькая служанка в платье без рукавов, а снизу, прислонившись к стене на углу и покуривая, наблюдает за ней высокий мужчина.

Чучельник, погруженный в свои мысли, шагает по улице Олео к центру. А мысли у него в последнее время безрадостные. Когда минует угольную лавку, приходится ступить с тротуара на мостовую, чтобы обойти длинную очередь за мелким древесным углем: зима у ворот, с каждым днем на дворе все сырей, и под столиками трактирщики уже разжигают жаровни. Чуть скособочась, Фумагаль бросает быстрый взгляд через плечо и убеждается — тот, высокий, следует за ним. Возможно, что это просто совпадение, и, скорей всего, так оно и есть, но саднящее ощущение тревоги усиливается. С тех пор как началась война и установились его отношения с французами, эта вечная тревога была естественной, непреходящей и оттого — терпимой, однако в последнее время и особенно после разговора с Мулатом на площади Сан-Хуан-де-Дьос она не дает ему покоя. Грегорио Фумагаль не получает ни инструкций, ни известий. И действует теперь вслепую, не зная, полезны ли оказываются его депеши, в какую сторону двигаться, как пополнить убывающий запас голубей — единственной ниточки, связывающей его с Трокадеро. Когда он отправит в полет последнего гонца, оборвется и она. И круг одиночества его замкнется наглухо.

На маленькой площади, в которую упирается улица Хардинильо, чучельник с непринужденным видом останавливается перед какой-то лавчонкой и снова бросает взгляд назад. Высокий проходит мимо и идет дальше, а Фумагаль краем глаза рассматривает его — коричневато-бурый, дурно сшитый сюртук, потрепанная круглая шляпа. Полицейский? Не исключено. Но вполне может оказаться одним из тех сотен эмигрантов, которые праздно слоняются по городу: благодаря свидетельству в кармане можно не бояться, что призовут и пошлют воевать.

У страха глаза велики, думает Фумагаль, отправляясь дальше. Страх распространяется по всему организму, как злокачественная опухоль. Вот мгновение, когда вступают в противоборство физика и опыт: физика говорит, что неизвестно, вправду ли за ним следят, опыт утверждает, что при надлежащих обстоятельствах это может случиться. Разум подтверждает: да, это вполне вероятно. Однако вывод не столь уж драматичен — в этой вероятности таится тень облегчения. В конце концов, упасть — не так уж страшно. Чучельник убежден, что судьба каждого зависит от непостигаемых причин в рамках универсальных законов. И все, включая и самое жизнь, рано или поздно кончается. Подобно животным, растениям и минералам, однажды придется и ему сдать на вселенский склад элементы, некогда полученные взаймы. Такое происходит ежедневно, и он сам способствует этому. Помогает правилу действовать неукоснительно.

На площади Палильеро, неподалеку от лотков, где продаются газеты и литографии, люди — местные и пришлые — толпятся возле двух недавно наклеенных на стену бюллетеней, живо обсуждают их. В одном сообщается, что по предложению Регентства кортесы постановили выделять ежемесячно для нужд военно-морских сил и на фортификационные работы двенадцать миллионов песо. Все соки из нас высасывают, громко негодует кто-то. Что с королем, что без — все едино. Второй бюллетень уведомляет, что магистрат Гаваны, не подчинившись кортесам, отменил их декрет об освобождении чернокожих рабов, поелику оный идет вразрез с интересами острова Куба и может ввергнуть его, подобно тому как это произошло во французском Санто-Доминго, в стихию безначалия и мятежа.

Глупцы, думает Фумагаль, покуда пробирается сквозь толпу — скорым шагом, ни на кого не глядя и всем видом своим выказывая крайнюю степень презрения. Теперь будут суток двое мусолить это событие, толковать на все лады и переливать из пустого в порожнее. Им по наследству передалась нежность к своим оковам — к монархам, богам, парламентам, указам, которые ничего не могут изменить. Чучельник твердо убежден, что Человечество идет от одного хозяина к другому, а состоит из несчастных, которые почитают себя свободными, поступая вопреки своим наклонностям, ибо неспособны понять и принять, что единственная свобода есть свобода личности и заключается она в том, чтобы отдаться на волю силам, владеющим человеком. Что ни делай — все равно это предопределено роком, а тот — безразличным к морали законам Природы и сложным сцеплением причин и следствий. Оттого и слово «зло» — не однозначно. Общество, запутавшись в собственных противоречиях, карает за наклонности, ему же и присущие, однако эта кара есть лишь слабая плотина, не выдерживающая напора темных страстей, что когтят душу человека. А сам он, неразумный до слабоумия, отдает предпочтение ложным иллюзиям перед действительностью, которая сама собою опровергает бытие Существа милосердного, высшего, разумного и справедливого. Это — искажение, это подобно тому, как если бы отец вложил оружие в руку буйному сыну и тем самым обрек себя на смерть от него.