Осада, или Шахматы со смертью

Оглядев три сосредоточенно-угрюмых физиономии, капитан Дефоссё в очередной раз задумывается над двумя основными, как ему кажется, чертами испанского характера — жестокостью и беспорядочностью. В отличие от британских солдат с их ровной, беспощадной и разумной отвагой или от французов, решительных и неустрашимых в бою, как бы далеко от родной земли ни происходил он, и действующих только ради чести своего знамени, испанцы являют собою клубок парадоксов: храбрость у них перемешана с трусостью, смирение — со стойкостью. Во времена революции и итальянских походов плохо обученные, плохо экипированные и вооруженные французы стремительно превратились в опытных вояк, ревнителей чести отчизны. А испанцы, будто с молоком матери или от далеких пращуров усвоив привычку к поражению и к недоверию тем, кто командует ими, не выдерживают и первого натиска и уже при начале каждой битвы перестают существовать как армия, что, однако же, не мешает им умирать гордо и безропотно, не просить пощады ни в единоборствах, ни в мелких стычках, ни в грандиозных осадах и защищаться со свирепостью, поистине удивления достойной. Выказывать после каждого разгрома необыкновенное упорство и умение оправиться и вновь вступить в бой с неизменным фатализмом и мстительностью, никогда не проявляя при этом униженной покорности и малодушия. Кажется порой, что нет для них на свете ничего более естественного, чем сражаться, бежать, терпеть поражение и, оправившись от него, драться вновь, чтобы вновь быть смятыми и рассеянными. Генерал Мнепохрен, зовут они сами себя. Это делает их грозными противниками. Это — единственное, что не изменяет им никогда.

Что же до пресловутой испанской жестокости, то Симону Дефоссё примеры ее доводилось видеть не раз. И петушиные бои кажутся самым подходящим символом ее, поскольку безразличие, с которым эти угрюмые люди приемлют свой удел, напрочь отбивает у них и всякое подобие жалости к тем, кто попадает к ним в руки. Даже в Египте не сталкивались французы с таким зверством, как в Испании, и это в конце концов их самих подвигло на всяческого рода эксцессы. Постоянно окруженные невидимыми врагами, вечно озираясь и не снимая пальца со спускового крючка, они живут в непрестанной опасности. На этой бесплодной, растрескавшейся земле со скверными дорогами императорские солдаты, нагруженные хуже вьючных мулов, в палящий зной, под ветром или под дождем должны совершать марши для устрашения местных жителей. И в любую минуту, в начале, во время или в конце пути, или там, где они надеялись остановиться на привал, их может ожидать встреча с врагом. И не схватка в чистом поле лицом к лицу, после которой выжившие могут отдохнуть у бивачных костров, но — удар из засады, резня и пытки. Два недавних случая, хорошо известных Дефоссё, показывают, что такое война в Испании. Сержанта и солдата 95-го линейного полка, захваченных на венте Маротеры, обнаружили неделю спустя: они были распилены пополам. А всего четыре дня назад, в Роте, местный житель и его сын передали властям лошадь и снаряжение рядового 2-го драгунского полка, который был у них на постое, а потом, по словам хозяина, дезертировал. Однако вскоре в колодце обнаружилось обезглавленное тело драгуна. Он якобы пытался изнасиловать хозяйскую дочь. Отца и сына повесили, предварительно отрубив им руки и ноги, а дом разграбили.

— Поглядите на рыжего, капитан. Ишь ты, как взбодрился…

В голосе лейтенанта Бертольди звучит восторг. Петух, минуту назад загнанный противником в угол, вдруг ожил, собрал силы, неведомо где таившиеся до сей минуты, и страшным ударом клюва располосовал грудь черному — тот шатается и, развернув крылья с обрезанными перьями, отступает. Дефоссё быстро взглядывает в лицо хозяину, ища объяснений такому успеху, но испанец по-прежнему непроницаем и смотрит на своего питомца так, словно не удивляется ни былой немощи, ни внезапному и резкому всплеску. Петухи теперь дерутся, подскакивая и жестоко сшибаясь в воздухе грудь в грудь, нанося друг другу удары клювом и шпорами, и вот теперь уже черный, истекая кровью и закатив глаза, отступает, продолжая, впрочем, отбиваться, но падает наконец под ноги победителю, который приканчивает его беспощадными клевками, а потом, закинув окровавленную голову, ликующе возглашает свою победу. Только теперь Дефоссё замечает в хозяине легкую перемену. Едва уловимая улыбка, разом и торжествующая и уничижительная, появляется на губах и тотчас исчезает, когда он, обведя всех вокруг жестокими глазами, лишенными всякого выражения, встает и поднимает с земли своего бойца.

— Как же ты, капитан, угадал петуха… — восхищенно говорит Бертольди.

Дефоссё, поглядев на задыхающегося рыжего, вымазанного своей и чужой кровью, вздрагивает, словно от предчувствия.

— Или хозяина, — отвечает он.

Оба артиллериста забирают выигрыш, делят его и, завернувшись в серые шинели, выходят наружу — в ночную темень. При их появлении встревоженно приподнимается с земли разлегшаяся там собака. В слабом свете капитану все же удается разглядеть, что передняя лапа у нее перебита.

— Славная ночка, — замечает Бертольди.

Дефоссё склонен предположить, что тот имеет в виду нежданные деньги, приятно отягощающие карман, потому что такие звездные ясные ночи им обоим за время службы приходилось видеть не раз. Они находятся сейчас очень близко от скита Санта-Ана на вершине холма, возвышающегося над Чикланой, где отдыхали двое суток под предлогом того, что занимаются снабжением тамошних батарей. Днем отсюда с одной стороны видны плавни и вся панорама Исла-де-Леона от Пуэрто-Реаля до атлантического побережья и испанская крепость Санкти-Петри в устье канала, а с другой — заснеженные вершины сьерры Грасалемы и Ронды. Сейчас, ночью, видны только очертания скита меж мастиковыми и рожковыми деревьями, петляющую вниз по склону светлую дорогу, огоньки вдали — без сомнения, это бивачные костры — и умноженные до бесконечности, тянущиеся до самой линии полукруглого горизонта отражения низкого месяца в каналах. У подножья холма протянулись беленые домики Чикланы, заключенной в черном обширном небытии сосновых лесов, разделенной пополам полосой реки, Чикланы померкшей и поникшей от грабежей, оккупации, войны.

— Псина за нами какая-то увязалась… — говорит Бертольди.

Так оно и есть. Собака, подвижной тенью средь теней недвижных, трусит, ковыляет за ними. Обернувшись в очередной раз, Симон Дефоссё замечает позади и три темных человеческих силуэта.

— Берегись, маноло…

Едва лишь он произнес эти слова, сверкнули молнии выхваченных клинков. Дефоссё, еще не успев обнажить саблю, чувствует удар в руку, а следом слышит, как с пренеприятнейшим звуком расходится под лезвием рукав шинели. Капитан не может счесть себя неустрашимым воителем, но и отдавать жизнь вот так, за здорово живешь, тоже не намерен. Метнувшись в сторону, он отпихивает нападавшего и борется с ним, стараясь одновременно и уклоняться от новых ударов, и вытащить наконец саблю из ножен, но это не получается. Рядом слышится бурное частое дыхание, рычание, шум схватки. Как там Бертольди, проносится у него в голове, но капитан слишком занят, защищая собственную жизнь, чтобы думать об этом дольше какой-то доли секунды.

— На помощь! — кричит он.

От удара в лицо сыплются искры из глаз. Снова с треском распарывается сукно, и от этого холодеет под ложечкой. Они меня ломтями нарежут, как окорок… От тех, с кем он борется, несет потом и смолистым дымом: они пытаются схватить его за руки и, как он в панике сознает, ткнуть ножом в чувствительное место. Кажется, рядом вскрикнул Бертольди. Высвободившись отчаянным усилием, капитан прыгает со склона вниз и катится по кустам и камням. Этого достаточно, чтобы сунуть правую руку в карман шинели и вытащить оттуда пистолет. Маленький, мелкого калибра — больше подходящий не боевому офицеру, а какому-нибудь раздушенному фертику. Однако он легок, удобен в носке и шагов с десяти может засадить пулю в брюхо не хуже кавалерийского, знаменитой модели «XIII год». И Дефоссё, левой рукой взведя курок, поднимает оружие как раз вовремя, чтобы взять на прицел нависающую над ним тень. Вспышка выстрела озаряет выпученные глаза на смуглом, обросшем бакенбардами лице, и сразу вслед за тем слышен стон и звук падения. Нападавший, спотыкаясь, бросается прочь.

— На помощь! — снова кричит Дефоссё.

В ответ раздается возглас по-испански — вероятней всего, бешеная брань. Темные силуэты теперь проносятся мимо, вниз по склону. Француз, стоя на коленях, изловчается наконец вытащить саблю, наносит удар, но тот приходится по воздуху. Четвертая тень обрушивается на Дефоссё, который уже собирается полоснуть ее клинком, но в тот же миг с трудом узнает голос Бертольди.

— Капитан! Капитан! Как вы? Целы?

По тропинке, ведущей от скита, уже мчатся часовые — мотающийся свет фонаря играет на штыках. Бертольди помогает Дефоссё встать. Тот замечает, что у его помощника все лицо в крови.

— На волосок… на волосок от смерти были, — все еще подрагивающим от недавно пережитого волнения повторяет он.

Обоих окружило уже с полдесятка солдат. Покуда лейтенант объясняет им, что случилось, Симон Дефоссё вкладывает в ножны саблю, прячет в карман пистолет. Смотрит вниз — туда, где во тьме исчезли нападавшие. Из головы у него не выходит, как, топорща влажные от крови перья, вертелся на песке изворотливый и жестокий рыжий петух.

— Проститутка из Санта-Марии, — говорит Кадальсо.

Рохелио Тисон оглядывает нечто бесформенное, накрытое одеялом, из-под которого торчат ноги. Труп лежит на углу улицы Лаурель, на земле, возле стены старого, заброшенного склада — мрачного, ветхого здания без крыши. Над остатками лестницы, ведущей в никуда, вздымаются к небу, словно обрубленные руки, массивные стропила.

Присев на корточки, комиссар отдергивает одеяло. И на этот раз, вопреки привычке, закаляющей душу, ему не по себе. Из Санта-Марии, сказал его помощник Воспоминания и тревожащие мысли кружат в голове. Возникает перед глазами та девушка — голая, лежащая вниз лицом в полутемной каморке. Звучат в ушах ее мольбы: «Не надо… Пожалуйста, не надо…» Не дай бог, если это окажется она, растерянно думает Тисон. Такая случайность — это уж будет чересчур. Такие совпадения — это уж слишком. Когда из-под одежды, разорванной и стянутой к пояснице, показывается развороченная до костей спина, от запаха перехватывает дыхание, свербит в носу, першит в горле. Нет, это еще не смрад разложения — девушка умерла, судя по всему, ночью, — а другой, ставший к этому времени для комиссара уже привычным запах человеческого мяса, вспоротого ударами кнута так глубоко, что обнажены кости и внутренности. Пахнет, как летом на бойне.

— Матерь божья, — произносит стоящий позади Кадальсо. — Все никак не привыкну к тому, чего он с ними вытворяет.

Задержав дыхание, Тисон ухватывает убитую за волосы — грязные, спутанные, склеенные на лбу подтеками засохшей крови — и слегка тянет на себя, приподнимая голову, чтобы заглянуть в лицо. Трупное окоченение уже наступило, и потому вместе с головой движется и шея. Комиссар всматривается в грязную восковую маску с лиловатыми кровоподтеками. Мертвечина. Почти предмет. Или даже и не «почти». Уже ничего человеческого нет в пожелтевшем лице, в помутнелых невидящих глазах, закаченных под веки и уставленных неизвестно куда, во рту, заткнутом платком, который глушил крики. Но по крайней мере, думает комиссар, отпуская волосы, это — не та. Не та, кого он боялся опознать в убитой, не та уличная девчонка, с которой он пошел после разговора с Караколой. Не та, чье обнаженное тело открыло ему смутный ужас собственных душевных бездн.