Осажденный Севастополь
Шрифт:
В следующие дни работа кипела по всей оборонительной линии. За четвертым бастионом все обращали внимание на одну батарею, которую сооружали исключительно женщины; они были одеты по-мещански, но руки, мало привычные к грубой работе, лица с своеобразным выражением глаз, как бы стыдящихся дневного света, - все указывало на их профессию. Это были проститутки, живущие в трущобных домах за Театральной площадью. Пошли они на работу добровольно, когда узнали, что их притоны, по всей вероятности, одни из первых подвергнутся неприятельским выстрелам. Здесь были слишком знакомые севастопольским юнкерам и молодым офицерам Дуньки и Таньки, были и девицы самого дешевого сорта, знавшиеся только с солдатами и матросами. Последние работали живее и подсмеивались над белоручками.
– А что, мамзель, - говорил одной из девиц поприличнее
– Я бы ему все глаза выцарапала, - ответила ночная фея, продолжая свою работу.
Она, видимо, устала, вся обливалась потом и тяжело дышала.
– Как же! Дождутся они от нас, проклятые, чтобы мы их еще целовали! подтвердила другая, с виду попроще, говорившая сиплым пьяным голосом. Разве мы не русские? У нас также есть крест на шее! Целоваться с французом! Вишь, что выдумал, оголтелый черт.
Она даже сплюнула и с ожесточением ткнула лопатой в землю.
Батарея так и была прозвана "Девичьей"{92}.
VIII
Укрепления Севастополя принимали постепенно все более грозный вид. Каждую минуту ждали штурма, и наши работы были приноровлены не столько к правильной осаде, сколько к отбитию штурмующих колонн. Слова: "штурм", "град картечи" и "удар в штыки" - не сходили с языка у распорядителей работ.
Об армии не было никаких известий и даже слухов. Князя Меншикова уже обвиняли даже в том, в чем он, конечно, не был виновен: его называли изменником. Говорили, что он позорно бежал со всей армией, предоставив Севастополь его собственной судьбе.
Между тем главная квартира сначала расположилась у деревни Отаркиоя. Тринадцатого сентября обнаружилось движение неприятеля в Балаклавскую долину, и на следующий день Меншиков послал полковника Хрущева с небольшим отрядом. Хрущову{93} было дано шесть батальонов, дивизион артиллерии, сотня черноморских пластунов и полсотни казаков и велено устрашить неприятеля видом этой армии и, если возможно, атаковать. Отдавая это приказание, Меншиков прибавил:
– Грустно, что мы, русские, бежим от неприятеля.
Хрущев - маленький, круглолицый полковник, с круглым подбородком и гладко причесанными, довольно длинными, но редкими волосами, с свежим, как у юноши, цветом лица - ехал впереди своего отряда. Проехав так называемое Королевское ущелье, он вел свой отряд всю ночь, и утром, в то самое время, когда в Севастополе по приказанию Корнилова совершался крестный ход, Хрущев расположил свой отряд на высотах, с которых было видно движение неприятельской армии. Далее идти с артиллерией было невозможно. Хрущев успел, однако, убедиться, что союзники перешли с Северной стороны на Южную. Но прежде чем он мот донести об этом главнокомандующему, Меншиков отправил вдогонку своего ординарца Стеценко, причем велел передать Хрущеву: "По возможности растягивайте ваш отряд, выставляйте его на вид неприятелю, дабы парализовать его решимость напасть на Севастополь, если бы таковая решимость входила в его планы".
Стеценко возвратился с донесением, что неприятель переходит со всеми главными силами в Балаклавскую долину. Князь немедленно распорядился отступать еще ближе к Бахчисараю и перенес свою главную квартиру. Стеценко же отправил в Севастополь узнать, что там делается.
– Смотрите, - сказал он, - лошадь оставьте на Мекензиевой. Будьте осторожны. У Жабокритского готов для вас проводник-татарин, человек надежный. Идите ночью пешком, весьма возможно, что неприятель уже находится подле самых стен Севастополя и вы можете встретиться с ним. Быть не может, чтобы все неприятельские силы успели перейти в Балаклавскую долину... Думаю, что неприятель желает обмануть нас фальшивым движением.
Расположившись почти у самого Бахчисарая, князь послал туда Панаева узнать, какое количество хлебов можно напечь в местных пекарнях.
Панаев много наслышался об измене татар, о том, что они в Евпатории будто бы стреляли в русских. Понятно поэтому не совсем приятное чувство, овладевшее им при въезде в чисто татарский город в сопровождении одного лишь казака. Город имел, однако, необычайно мирный и благодушный вид, скоро придавший Панаеву храбрости. Многие знают Бахчисарай только
по описанию фонтана в поэме Пушкина. На самом деле Бахчисарай представляет длинную, грязную, вонючую улицу, к которой примыкает несколько переулков. Город имеет вполне восточный вид. Проезжая по этой главной и чуть ли не единственной улице, по которой не в состоянии ехать рядом два больших экипажа, Панаев видел по обе стороны не столько дома, сколько усадьбы с садами, обнесенными снаружи глухими стенами, так что трудно было сообразить, как попасть в дом. Впрочем, у большинства домов были деревянные пристройки с лавками и мастерскими, придававшими улице вид восточного базара. В лавках было навалено всевозможное добро: овощи, мясо, сахар рядом с дегтем, пачки чая подле ремней, конфеты и смола, пряники и нагайки. В других лавках на открытом воздухе татары месили ногами тесто, предназначенное для печения булок и бубликов. Точно так же на открытом воздухе мяли овчину, шили, лудили, ковали и золотили. На гвоздях всюду висели кафтаны, конская сбруя, халаты, шапки, бурки. В съестной лавке один татарин рубил конину, другой вырезал из мяса маленькие куски и бросал их на сковороду, шипевшую на огне. Всюду по улице сновали, грязные, оборванные ребятишки, просившие милостыню; казак с трудом мог отогнать их, а когда Панаев бросил в толпу ребят несколько монет, между мальчишками произошла жестокая потасовка.Проехав несколько далее, Панаев вынужден был остановиться, так как дорогу загородили две столкнувшиеся арбы: одна была запряжена парою верблюдов, другая - четырьмя парами волов. Возницы неистово ругались. Панаев со своим казаком должны были проехать гуськом, да и то чуть не ткнулись лбами о низкие навесы татарских лавок. Проехали еще несколько лавок, где продавались кошельки, яблоки и туфли. Торговцы-татары в широких шароварах и в овчинных и верблюжьих шапках важно сидели на полу перед грудами товара, не зазывая покупателей. Вот к одному торговцу зашел гость в желтых туфлях, сел и, свесив ноги с помоста на улицу, стал курить, беседуя с хозяином, который также курил.
Проехав далее, Панаев увидел, что перед ним мелькнуло что-то белое: это была татарка, покрытая чадрой; из отверстия покрывала блеснули два черных как уголь глаза, быть может засмотревшиеся на русского офицера; но татарка поспешила скрыться, не удовлетворив любопытства Панаева. А вот и русская вывеска с надписью: "Чайный трахтир". Панаев даже обрадовался этой вывеске, как чему-то родному посреди чужой азиатчины. Наконец добрались до квартиры коменданта. Комендант оказался болтливым старичком; принял он Панаева, как родного сына, угостил сытным завтраком, немного в татарском вкусе, и сказал ему, что у них в городе все смирно, только наши солдатики и особенно казаки бесчинствуют и мародерничают по хуторам, да, говорят, какие-то разбойники-татары разорили хутор одной помещицы.
– У нас, государь мой (комендант всех называл "государь мой"), полицмейстер молодчина. Представьте, ни одного случая неповиновения! Проезжали тут из Симферополя - удивлялись: говорят, у них все боятся, что татары перережут русских. А я вам скажу, государь мой, что все это вздор. Татары самый смирный народ, только с ним надо "уметь обращаться. Татарин терпелив, но уж если озлобится, тогда он хуже зверя. Говорят, после взятия Евпатории где-то в окрестностях татары выпороли станового, так я вам доложу, государь мой, этого станового я бы сам велел выпороть в пример другим: известный был картежник и взяточник. А из русских помещиков никого не тронули, напротив, еще помогали им увозить хлеб. Подумайте, что за безобразие: говорят - татары бунтуют, татары изменники, - а казакам позволяют бесчинствовать! На днях казаки у одной здешней помещицы угнали сотни две овец. Ну на что это похоже!
"Однако как он любит татар!" - подумал Панаев.
Поговорив с комендантом, который помог ему устроить дело с печением хлеба, Панаев собирался уехать, но, когда они прощались, пришел бахчисарайский голова, почтенный седой купец-татарин, довольно хорошо говоривший по-русски.
Он просил Панаева, чтобы тот представил князю о необходимости прислать от войск караулы на мельницы, чтобы прекратить хозяйничанье казаков. Панаев обещал, но, выезжая из города, встретил команду из лейхтенбергских гусар, присланную князем для присмотра за печением хлеба и еще потому, что князь стал тревожиться долгим отсутствием Панаева.