Осень матриарха

Стоило признаться себе самой, что лучшее время жизни она провела в дороге. Не в местах нетронутого покоя и незыблемых традиций, не тогда (что было куда более удивительным), когда бралась за оружие, безразлично - выкованное из стали, духа или разума. Но в промежутке между тем и другим, что простец поименовал бы подвешенным состоянием, а умудрённый - своего рода чтением между строк.

Рутенка Татьяна, о которой вспоминалось всё чаще, писала, что в детстве, когда её каждое лето вывозили на Кавказ (и более, увы, никуда), самым лучшим впечатлением была дорога. Ехали несколько суток, на своих колёсах марки "ЗИЛ-Победа", в тесноте, душном запахе бензинового перегара, не имея надёжного ночлега - и с ощущением полнейшего счастья.

Всё удалось Таригат как нельзя лучше. Валиулла отпустил её в эроскую столицу без споров - возможно, имея в виду обожаемого шурина в качестве преемника и нового хранителя живой драгоценности. Пошутил, что поскольку развода пожелал он сам, то махр остаётся за женой - хотя в любом случае молодые кешиктены располагали свободной волей и употребили её как должно. Свита Идриса вынуждена была потесниться, пуская в ряды новичков: половина на половину.

Также никто не возражал против того, что Раима осталась в семье, даже сама девочка: отправиться в Вард-ал-Дуньа было желанным для всех без исключения, но к чему торопить событие, чей срок ещё не настал? В этом она была вполне похожа на мать - так же полагалась на естественное течение событий. Мать тоже не роняла слёз в час разлуки: всему своё время, растить и снимать плод, держать при себе и отрывать от тела, чтобы бросить и уйти к чему-то иному. Да, собственно, Та-Циан никогда не понимала, как это - жить ради детей, и полагала, что проповедующие такое лгут. И они не любят, и их тоже. Как дети вообще могут любить духовного кастрата, нищеброда, который не имеет за душой ничего своего?

Но соглашаться с уходом близкого человека, писала Татьяна, - не значит забывать. Только, в отличие от большинства, в ней самой довольно рано, лет с семнадцати, обнаружились несколько слоёв личного бытия. Её дед, человек намного более близкий девушке, чем родители, погиб вдали, внезапно и скоропостижно, и так случилось, что весть эту она пережила в одиночестве. Был вечер, была невероятно долгая ночь и было утро дня, когда отец и мать вернулись с похорон. Через календарную неделю Татьяна поймала себя на том, что легко смеётся, читая пьесы Шеридана и болтая с друзьями-студентами о пустяках. Внезапная рана не закрылась, но и не болела, однако любовь нисколько не увяла в отсутствии своего предмета. Ну а смерть, в которую Татьяна, в отличие от всех детей и большинства взрослых, всегда верила, осталась смертью, а не каким-то инопланетным чудищем. Тем, что есть здесь и сейчас; без чего не может быть самой жизни.

Та-Циан удивилась, что всё чаще апеллирует к особе, согревавшей её рутенское место. Что же, наверное, так и задумано Тергами: один неплохой ум вместо другого, оба друг друга дополняют.

Ситуация, в которую были поставлены они с Идрисом, казалась перевёрнутой копией путешествия Та-Циан и Джена в Лабиринт Тергов, прямой - их же в Лин-Авлар. Что до того, каков получается расклад на суде: динанской Оддисены или степного Братства Зеркала, размышляла Таригат? На самом деле всё повторялось - начинала и заканчивала Та-Циан, другие всегда следовали, а судьба господствовала, как ей вздумается.

("Суд, даже самый высший, - по сути игра. Разве не я сама утверждала это? Игра же - то, ради чего нас терпят на этом свете, - сказала про себя Таригат.
– Я ничего не потеряю, в очередной раз приняв роль за сущность, симулякр - за чистую монету. Какая разница? Прототипы в любом случае находятся не на Земле".)

К тому же она практически исчерпала то, что могли дать ей Валиулла и его окружение. А за лишнее знание она всегда была не прочь рискнуть и самой жизнью.

("Я в те дни ехала рядом с Идрисом как власть имеющая".)

Отряд продвигался к цели неторопливо: у степняков не бывает ни лишних, ни пустых минут. Небо над головой делалось ярче: солнце, поднимаясь в зенит, как бы опускало ресницы, чтобы не так жечь. Земля под копытами постепенно расцветала - вздымалась округлыми холмами, поросшими по-весеннему яркой травой: видимо, здесь близко к поверхности проходили водные жилы. Иногда почву распарывал скальный клык, желтоватый, сияюще-белый и словно в росе: добывать питьё было чем дальше, тем проще - разумеется, с учётом того, что люди Идриса знали местность.

Располагались на ночлег они, вопреки закону пустыни, в тёмное время суток. Жар не так палил, как согревал, к тому же Идрис намеревался показать своей женщине все дорожные красоты. Да, Таригат как-то без особых раздумий стала его женщиной, что бы это ни означало. В дороге он держался рядом, то и дело касаясь руки с зажатым в ней поводом: будто хотел удостовериться, что Таригат никуда не делась. Так ведь знал об этом побольше любого зрячего - каждый всадник в отряде и весь отряд были для Барса тканым ковром, полным наиподробнейших деталей. Всё это складывалось в нечто объёмное и потрясающе многомерное.

Сначала женщине казалось, что такое не по исламу - даже года не выжидать при переходе из одних рук в другие. Потом осенило: и она существо по определению сакральное, взятое в семью ради мужниной чести, и то, как ей ныне поклоняются, - это адат, местный закон, присовокупленный к вольно толкуемому шариату. И даже то, что ей поклоняются как бы вопреки её воле, вписывалось в общую картину. Разве божество выбирает способ, каким ему служат верующие?

Ночью им двоим разбивали отдельную палатку. Из слепых получаются особенно нежные и чуткие любовники: ведь их царство - ночь, а Всевышний, по словам одного француза, создал ночь для любви. И ничего бесстыдного не было в губах и языке Идриса, когда они проникали во все изгибы и выемки чужого тела, штудируя рельефную карту блаженств, и в ноздрях, которые поглощали его запахи, и в пальцах, которые лепили плоть заново.

"Но лица эти руки не касались - словно из-за некоего суеверия он не хотел становиться моим зеркалом", - чётко и громко подумала Та-Циан. Пусть юноши ловят материал для раздумий: ведь у кого на этом свете нелады с отражениями? И Оддисену сюда присовокупим - тоже ведь камень преткновения для тех, кто скорее жив, чем мёртв. Или наоборот.

– Наоборот - это про Буратино?
– мигом откликнулся Дезире. Судя по тонко разыгранному наиву, он понял суть дела.

– Возможно, - сухо ответила Та-Циан.
– Проблема в том, дорос ли твой собственный нос до соответствующих размеров. Что до моего спутника, то он воскрешал к жизни совсем иные литературные штампы: гибрид Затойчи и Слепой Ярости. Я имею в виду не притворство, но непостижимую искусность попадания в цель.

Несмотря на обоюдную деликатность, накал эротики временами достигал таких высот, что я спрашивала:

– Я умру от этого?

– Нет, к сожалению, - отвечал Идрис.
– Разрушить тебя очень и очень непросто - если ты сама того не хочешь.

("Вот что ещё. Он (как и Валиулла) часто брал меня через отверстие, не связанное с деторождением. По некоей мало внятной причине оно у степняков считалось более чистым. Моим нынешним питомцам такое либо вообще не понять, либо давно уже догадались".)

Поток размышлений теперь не прерывался, что бы ни делали эти трое: почти неощутимо для себя ели, пили, выводили продукты распада, дышали свежим воздухом, погружались в дремоту. Вся эта рутина не стоила того, чтобы на ней фиксироваться.

– Раз вы так резво включились в повесть моего интима, - продолжила старшая, - прибавлю, что Идрис всё чаще завязывал глаза чёрным платком. То есть и мне, и себе. И не только на время ночного секса, когда, как известно, все кошки серы. Может статься, ему не нравилось, когда его или мои пальцы касались трепещущих глазных яблок?