Осенние сказки

«Как бы и вправду не сбежал», - думала я озабоченно. Хотя сбежать Илан мог вряд ли: на ночь его заковывали, кроме ножных, в ручные кандалы, один ключ от которых хранился у управляющего, а второй – у Тейрана.

… А хорошо поет парень, - посмеиваясь, продолжала Майти. – Наши-то и сами не дураки спеть – по вечерам, чай, знаешь, госпожа, какие у нас посиделки бывают. Илан обычно в стороне… а вчера вдруг запел, да так, ровно сердце у него болит. Таких песен мы и не слыхивали. Про сокола, да про воина убитого, которого не ждет никто, да про ворона, который его склевать хочет. Мы его спрашиваем: откуда песня? Говорит, у них такие поют. Нет, госпожа, ты как хочешь, но кто петь умеет, тот не вовсе уж конченый человек, у того сердце еще не огрубело… Да ты бы сама послушала…

Делать мне нечего больше! – фыркнула я, жуя один из невероятных поварихиных пирожков.

В этом я лукавила. Однажды я все-таки их слышала. Вечерами, закончив с дневными делами, слуги собирались на заднем дворе, разжигали костерок, лузгали семена подсолнечника (всю жизнь терпеть не могла эту шелуху: к подошвам липнет, к рукам - противно), до полуночи вели неспешные беседы, иногда пели. У горничной Тины оказался неплохой голос. Несколько раз и я, засидевшись в саду за сумерек, тихонечко подтягивала – песни у Тины были хоть и простые, но красивые и мелодичные.

Жалко мне его, - призналась Майти. – Тяжело парень к неволе привыкает. Воины – они такие. Или на щите, или под щитом. Помнится, я девкой еще была, попал к моему хозяину один – тоже в бою был захвачен. Уж чего-чего мы с ним только не делали – все бежать пытался. И запирали, и связывали… а уж как били его после побегов – сказать страшно. Так и не смирился… когда в третий раз сбежал, запорол его хозяин мало не насмерть, а потом продал куда-то на юг. Так и не знаю, что с ним стало. А красивый же был парень – глаза словно ягоды смородины черной. Долго я по нему вздыхала… И гордый… вроде нашего Илана. Боюсь, и этот не привыкнет… не по нему неволя, ты уж прости, госпожа…

Если даже неволя была и не по нему, то на взгляд Илан казался вполне спокойным. Отчего-то получалось, что не раз и не два за день мелькала где-нибудь в стороне высокая, худая фигура, и я невольно провожала ее взглядом. При встречах Илан кланялся, но не говорил ни слова. А я снова и снова вспоминала это мгновенное чувство защищенности и покоя – когда сильная мужская рука отодвигает тебя за спину, когда ты оказываешься словно за каменной стеной… и пусть даже ты вполне способна защитить себя сама, ты отдаешь это право – мужчине…

Как же, наверное, уверен и настойчив он в любви! А я не смела даже подойти к нему… я, подчинявшая себе мужчин так легко и просто, как… может, это не те только были мужчины?

И мне даже не с кем было поделиться своими наблюдениями, не с кем поговорить, некому рассказать о том непонятном, что поселилось в душе. Подруг не было… уже лет, наверное, шесть, с тех самых пор, как умер муж. Слишком много тогда желающих увивалось вокруг молодой вдовы, слишком много зависти вылилось от тех, кого я считала подругами. Нет, конечно, я не вела жизнь затворницы; но все, с кем мило болтала я на званых вечерах и обедах, кому показывала с тайным чувством превосходства свои украшения и наряды… все они не годились. Не поняли бы… и это еще мягко сказано.

Лучшим и, пожалуй, единственным другом моим всю жизнь был Тейран – мы с братом понимали друг друга так, как никто не понимал; мы делились друг с другом секретами – с тех самых пор, как я начала хоть что-то понимать; он защищал меня от обидчиков, любил и гордился мной, а я – им, и не было у меня лучшего товарища.

Но сейчас… не сейчас. Он не понял бы меня, как раз потому, что любил и хотел видеть меня счастливой. Именно поэтому. А счастья у меня быть не может, потому что Илан – раб и чужеземец, и этим все сказано.

Впрочем, кажется, сейчас Тейрану было совсем не до меня. Его Величество нуждался в своем советнике – так, что рано утром за Тейраном присылали гонца, а то и карету, и возвращался брат домой поздно вечером, голодный и усталый. Иногда и не один – и тогда я, приказав подать ужин и поцеловав брата, тихонько выскальзывала из столовой, потому что мужские дела и все такое… но мне было жаль его. Тейран осунулся и похудел, черные круги залегли под глазами. Но при всем том он не казался злым или измотанным, наоборот – чаще шутил и смеялся, звал меня кататься верхом в редкие свободные дни. Почти каждый день приносил мне подарок – то выложенный драгоценными камнями пояс, то шкатулку для драгоценностей (которых, кстати сказать, накопилось у меня уже столько, что они и вправду в имеющиеся шкатулки не вмещались), то просто букет цветов.

Влюбился? Но тогда не мне приносил бы он это все…

Удача в делах? Но отчего пропадает во дворце чуть ли не круглые сутки?

Наконец я не выдержала.

Чем ты там занимаешься? – спросила я как-то вечером, когда Тейран вернулся из дворца уже в сумерках, против обыкновения - уставший и злой, как собака. Ужин, ванна и сигара привели его в более сносное расположение духа, но полностью брат отошел и заулыбался лишь тогда, когда выпустил пар, накричав на нерадивого слугу.

Дневная жара уже спала, но духота по-прежнему делала жизнь в доме невыносимой. Поэтому мы сидели в беседке в саду. Увитая плющом, просторная, тенистая - эта беседка в летние месяцы становилась нашим единственным убежищем. Самые жаркие часы я проводила в ней с вышиванием, спрятавшись от палящего зноя в тени ветвей. С наступлением сумерек мы с братом перебирались на веранду. Но сегодня было слишком жарко; солнце уже скатилось за горизонт, но мы все еще сидели в беседке, хотя в сгущающихся сумерках уже трудно было различить лица друг друга. Тейран задумчиво курил одну сигару за другой, и пальцы его чуть заметно подрагивали. Перед ним стояла большая пиала с душистым, ароматным светлым напитком, который лишь недавно дошел до нас с юга и ценился на вес золота. Зеленые его листья, заваренные кипятком, замечательно утоляли жажду и придавали бодрость. Его Величество пожаловал Тейрану эти листья в знак особой признательности – немногие придворные могли похвастаться подобным вниманием.

Я поднялась со своей скамьи, подошла к брату, ласково взъерошила его черные кудри. Он поймал мою руку и поцеловал в середину ладони.

Ищу иголку в стоге сена, - ответил он нехотя.

Это как? – не поняла я.

Брат посмотрел на меня – и улыбнулся, выпуская мою руку.

Сразу видно женщину. Зачем тебе это знать, душа моя?

Мне тебя жалко, - искренне призналась я.

Тейран засмеялся, развернулся и, вскочив, погладил меня по щеке.

Лучше бы ты пожалела старика Терку. Он, бедняга, уже надежду потерял тебя увидеть… нынче спрашивал, не больна ли ты – так долго не появляешься в обществе.

Ты мне зубы не заговаривай, - сердито сказала я. – Что случилось? Или это тоже, - я понизила голос, - государственная тайна.

Да вроде нет, - с прежней неохотой отозвался Тейран, снова усаживаясь и хватая пиалу. – Ладно, слушай. Помнишь, я тебе рассказывал историю? Ну, про князя Эйринна и его пропавшего сына?

Помню, - я села рядом.
– И что же?

Я получил приказ найти этого самого сына. Вот и ищу. А людей мало – Его Величество всех лишних забрал, а не лишние так загружены работой, что едва ноги таскают.

И зачем вам княжеский сын? – удивилась я.

Видишь ли… - Тейран помолчал. – На границах неспокойно. Сеттия и Эльрия безопасны для нас, пока дерутся меж собой – взаимными стычками они ослабляют друг друга. Если же вдруг кому-то придет в голову помирить их и, грубо говоря, натравить этих собак на нас… словом, Его Величеству этого бы не хотелось.

А что, есть вероятность?

Вероятность есть всегда, и ее зовут «правитель Верханы». Впрочем, это уже не для женского ума. Смысл в том, что мы должны найти эльрийского княжича раньше, чем это сделают, например, сетты.