ОСЕННИЙ ЛИС

Монетки сыпались потоком. Отказа не было никому.

«Тебя зовут Василиу, ты думал ехать через Хунендар на свадьбу к брату и завернул присмотреть подарок…»

«Ты Йожеф из Кошице. Приехал за вином. Не покупай здесь белое – до дому все равно не довезешь…»

«Ты Николае, пивовар, приехал, чтобы закупиться майским хмелем. Но если твои соседи узнают, что ты разбавляешь пиво…»

«Твое имя Дину, и ты плотогон, а приехал сюда купить платок для своей подружки…»

«А ты… Ты…»

Пауза возникла неожиданно – просто очередная рука легла в ее ладонь, и девчушка вдруг замялась, кусая бледные губы. Помедлив, пробежалась пальцами вверх по этой руке и чуть отпрянула, ощутив колючий холодок браслета на запястье незнакомца.

Народ притих.

– Ты… – Она все медлила. – Ты… – Топнула ногой. – Да скажи же что-нибудь!

Тот поднял рыжую голову – длинные волосы качнулись, стянутые в хвост – и молча посмотрел на девушку.

– Ну! – В голосе ее была почти что осязаемая боль.

– Развяжи глаза, – сказал негромко тот.

И помолчав, добавил:

– Меня зовут Жуга.

* * *

Есть ли в мире место, более странное, чем то, где только что закончилась война?

Навряд ли.

Приметить пестрые палатки, серый полог сдвинутых возов и полосатые шатры увеселительных заведений можно было издалека. Этот небольшой, стихийно возникший на берегу реки рынок невозможно было миновать – до этого места дошла война, и здесь, у трех сожженных деревень нашла наконец свою погибель. Народ медленно, не без опаски возвращался на оставленные ворогом, кому – родные, а кому и новосельные места. Разоренная весенняя земля просила рук. Рабочих рук. Почуяв прибыль, вслед за поселянами вереницей потянулись торговцы и менялы, оставившие войско маркитанты и кабатчики, а следом и остальные – продажные девчонки, вездесущие цыгане, актеры, мелкое ворье, придурки, битые войною инвалиды, и разный прочий глупый сброд. Все это двигалось, крутилось, постепенно разрастаясь, здесь покупали, продавали, ели, пили, развлекались и узнавали свежие новости. Войска османов отступили и исчезли, словно страшный сон. Ополчение отправилось домой. Бояре посмелей погибли, трусливых прогнала война.

Законы города сюда добраться не успели.

В предгорьях и в горах законов не было.

А дуракам и так всегда закон не писан.

Миновать это место было невозможно.

От маленькой палатки знахаря, увешанной пучками трав и кореньев, до места, где давали представление заезжие лицедеи, было рукой подать, и угловатый рыжий паренек с волосами, собранными на затылке в хвост, что завернул сюда порыться в травниковой лавке, невольно потянулся посмотреть, что там за шум и толкотня. Худенькая девушка плясала на канате над людскими головами. Люди смеялись и спорили, бились об заклад. Играла скрипка, весело, задорно, необычно витиевато для бродячего артиста. Дело близилось к вечеру, и большую часть представления парень уже пропустил; oн протолкался сквозь толпу, бросил беглый взгляд на зазывалу-горбуна, на скрипача и танцовщицу, повернулся, чтоб уйти, потом остановился и снова присмотрелся.

Не все здесь было так уж просто. В руках у девушки был дротик, последний, судя по всему, – штук десять или даже больше ярких оперенных хвостиков уже унизывали деревянный шарик, что висел, качаясь, на веревке у фургона, похожий издали на диковинную птицу. Девчонка повернулась… Бросок! Шар закрутился, ощетинившись новым пером. В толпе заулюлюкали, засвистели. Девушка спрыгнула, легко проделав пируэт, блеснула белозубой улыбкой и в два прыжка скрылась под пологом фургона. Была она невысокого роста, темноволосая, с маленькой грудью, на первый взгляд – еще ребенок, и только если приглядеться, становилось видно, что в ней нет обычной для детей неровной худобы и угловатости, хребет не выпирал стерляжьей спинкой, бедра округлились, движенья были легкие, уверенные – неуклюжий чертенок уже превратился в девушку, и весьма красивую притом.

А дальше вдруг на сцене появился говорящий ворон, и девушка вернулась, сменив рубашку и цветастые турецкие штаны на платье, и колесо веселого гаданья покатилось по толпе под смех и чей-то недовольный ропот: цыгане, мол, еще и не то могут, но ведь никто ж тебя не заставлял; понравилось – монетку брось, а коль не веришь, так и не надо! Рыжий парень и сам не заметил, как его ладонь оказалась у девушки в руке.

А там – замолчала толпа.

Горбун подошел поближе. С вопросом тронул танцовщицу за плечо. Та отмахнулась: «Погоди!»– и потянула с лица повязку. Глаза у нее оказались глубокие и темные, с искринкой, цвета кожуры спелого ореха, и взгляд их почему-то был тревожен.

– Жуга? – переспросила она.

– Да, – тот кивнул. – А тебя зовут… – Он прищурился. – Линора?

– Ты…

– Что?

– Но тебя… ведь нет… там… – беспомощно проговорила та и подняла ладонь к виску. – Сегодня… не могу…

Ноги ее подломились, и девушка медленно осела на песок.

Толпа изумленно ахнула.

Горбун и назвавшийся Жугой рыжий странник одновременно метнулись вперед, подхватывая падающее тело. Горбун осклабился было: «Не трожь!» – но травник только отмахнулся в ответ. Поднялся с девушкой на руках, огляделся: «Куда нести?» Горбун махнул рукой:

– В повозку.

Музыка смолкла – белобрысый скрипач опустил инструмент. Растерянно глянул на девушку, на горбуна, и первым поспешил к фургону. Не говоря ни слова, все четверо скрылись внутри, задернув за собою полотняный полог. Стало ясно, что продолжения не будет, и народ, постояв, посудачив минуту-другую, принялся расходиться.

* * *

Под вечер рынок стих, лишь с перекатов на кривой лопате полуострова доносился шум воды. У разожженного костра сидели горбун и Жуга. Позади в багровых отблесках огня неровной громадой чернел фургон. Чуть поодаль два пегих облезлых вола хрустели охапкой соломы.

Горбун был коренаст и рыж. Не так, как странник с его огненным сполохом спутанных волос, но темной рыжиной подпаленного меха, как будто был посыпан пылью жженого из глины кирпича. Нахохлившись, он сидел на корточках, завернувшись в старый плащ, носатый, сам сейчас похожий издали на свою черную мрачную птицу. Говорящий ворон дремал, забравшись на задок фургона. В руках у горбуна была сковорода.

– Нечасто нам срывают представления, – потряхивая над огнем бугристую ячменную лепешку, говорил горбун. Голос его был ровен и задумчив. – Можешь гордиться, Лис, – тебе это удалось.

– Я не нарочно, – хмуро отозвался тот.

– Верю, что не нарочно… – Горбун затянулся трубкой, выпустил дым. Помолчал. – Давно ты здесь?

– На ярмарке?

– Да.

– Сегодня пришел.

– А направляешься куда?

Жуга пожал плечами. Поворошил прутиком в костре. Поднял взгляд на горбуна.

– Зачем ты спрашиваешь?

– Мы завтра уезжаем. А Линора хочет, чтобы ты ехал с нами.

– С вами? Я? – Странник слегка опешил. – Чего бы ради?

– Ты странный малый, Лис. Смыслишь в травах – эвон, сколько их набрал. Да вот еще Иваш сказал, что ты на свирели играешь и по углям мастер ходить, по горячим. А я…

– Иваш… – пробормотал Жуга. Прошелся пятерней по волосам. – Ну конечно! А я-то все вспомнить не мог, где я его видел…

– …а я ищу таких, как я, – продолжал меж тем горбун, – сумасшедших и смешных, сумасшедших и больных.

– Почему?

– Почему? – усмехнулся тот. – Потому что над дураками нет суда. Взять, к примеру, меня. Кто бы мне поверил, если б я был прав? Кто бы мне поверил, если б я был лжив? Кто бы мне поверил, если б я был трезв? Кто б меня услышал, если б я был умен? Так что, пока не поздно – пошел с ума прочь! Пока не поздно, скройся прямо в ангелы: шасть – «Кто здесь самый удалой господь?» Понял? Так-то… – Он помолчал, попыхивая трубкой, потыкал ножом лепешку, снял ее со сковороды, побросал из ладони в ладонь и разломил пополам. – Держи, – протянул травнику. – И ложись спать – а то мы завтра рано выезжаем.