Оскорбление третьей степени

— А возле старика стоят уже три человека и все курят. Возможно, вы правы. Но пройдет пара минут, и они исчезнут, да и его рюкзак тоже. Вы лучше расскажите про свое расследование.

— Да-да, я же обещала. Но сначала послушайте самую безумную из всех восьми историй. О ней даже написали в газетах. Итак, мой однокурсник Ханнес решил воспользоваться случаем и понаблюдать за какой-нибудь хорошенькой молодой женщиной, быстро нашел одну такую с собакой и маленьким ребенком. Женщина прошлась по магазинам, встала на углу Шиллерштрассе и выпила бокал игристого, а на часах, заметьте, еще и полудня не было. На ее лице читалась безысходность, она писала на телефоне сообщения, кому-то звонила, зигзагами пересекла чуть ли не пол-Берлина, то и дело что-то выкрикивая в трубку, а потом, уже покинув пределы Шиандау, рванула прочь от Ханнеса, с ребенком в коляске, собакой на поводке и покупками в руке, после чего исчезла в большом жилом доме. Загвоздка заключалась в том, что Ханнес не успел увидеть, в какое именно здание они вошли. Рядом было несколько домов, но единственными подходящими вариантами ему показались женский приют, дверь которого стояла на замке, и общежитие для беженцев за углом, куда Хан несу тоже было так просто не войти.

— Точка, — перебил Зандлер. — Запомним, на чем остановились. Но вы только взгляните: рюкзак стоит на прежнем месте, все люди разошлись.

Танненшмидт отвела глаза от тарелки с остатками раскуроченной селедки и съязвила:

— Вызовем спецназ сию же секунду или подождем, когда рюкзаков станет два?

— Ханнеса я, кажется, знаю. Это тот, что работает в Управлении уголовной полиции?

— Нет, другой. И вот, Ханнесу остается только караулить, когда она снова выйдет. Настает вечер, а потом ночь. Люди приходят, люди уходят, но той молодой женщины среди них нет хоть тресни. Ханнес звонит инструктору, просит гражданскую машину, его просьбу исполняют. Едва ли случится еще что-то примечательное, просто он хочет дождаться утра. Как же скоротать время? Он заполняет суточный отчет, записывает наблюдения, обосновывает причины для возможного начала следствия и ненароком засыпает. Среди ночи его будят крики, женские крики. Ханнес выскакивает из машины и видит, что в нескольких окнах ярко горит свет. Но откуда же доносятся эти крики, такие громкие, такие пронзительные? Причем с каждым новым воплем в них звучит все больше отчаяния. Убийство, изнасилование, пытки? Ханнес бежит в общежитие. «Другие страны — другие нравы, — говорит он себе, — но ситуация-то промедления не терпит». Барабаня во входную дверь, он снова слышит крики — на сей раз со стороны женского приюта. Ханнес бросается туда, но когда он оказывается на месте, вопли стихают, сменяются хныканьем, а потом квартал снова оглашается дикими криками, еще более душераздирающими, чем прежде. Ханнес звонит в полицию, описывает положение, сообщает свое имя и местонахождение. Приезжают четыре патрульные машины, воет сирена, горят синие мигалки… Старший офицер выпрыгивает из автомобиля, слышит крик, переходящий в мученический стон, приказывает подчиненным немедленно войти в здания и обыскать их сверху донизу, вызывает по радио подкрепление. Поднимается невероятная суматоха. Женщин, детей, мужчин, одетых в пижамы и ночные рубашки, выводят из домов, и теперь они стоят друг напротив друга — женщины из приюта с одной стороны, семьи беженцев из общежития с другой. Дети плачут, полицейские рявкают. Целый час, целую вечность люди проводят на улице, среди них, закутанная в одеяло, стоит та молодая женщина с ребенком и собакой, за которой следил Ханнес. Полиция, однако, не обнаруживает ни трупов, ни раненых, вообще ничего необычного. Старший офицер объявляет по громкоговорителю, что оперативные действия еще не завершены, и просит всех сохранять спокойствие, абсолютное спокойствие. Проходит несколько минут, и крики смолкают. Все напряженно прислушиваются. Больше не раздается ни звука, воцаряется тишина, призрачная тишина. — Танненшмидт прервала рассказ и обратила внимание скептически взиравшего на нее Зандлера на то, что рюкзак тем временем куда-то со скамейки исчез.

— Преступник или преступники смешались с толпой людей, которых вывели на улицу?

— Нет. Слушайте дальше. Внезапно звучит новый крик. Другой крик. Крик новорожденного.

Зандлер, приоткрыв рот, надолго задумался.

— Вы имеете в виду… то есть… хотите сказать, это были… крики роженицы?

— Роженицы, которая производила на свет двойню, если точнее. Никто не принял в расчет, что по соседству расположена больница с родильным отделением. Хотите верьте, хотите нет, но той ночью медсестры оставили окна родильной палаты открытыми.

— Ну, скорее не верю, инспектор, но, полагаю, выдумать такое вы бы не могли, — изрек Зандлер и почесал себя за ухом. — Пожалуйста, продолжайте. Какие еще небылицы у вас есть в запасе?

— К сожалению, никаких. — Танненшмидт помолчала, собираясь с мыслями, и приступила к новому рассказу: — Выбирая, за кем буду наблюдать, я решила положиться на волю случая. Зажмурилась, пару раз прокрутилась вокруг своей оси, вытянула руку и открыла глаза. Рука указывала на витрину оптики, но учреждение — это не человек, так что я заглянула в торговый зал и увидела пожилую продавщицу, обслуживающую покупателя. За ней-то я и установила слежку. Обычная женщина, короткие седые волосы, на носу очки, как и у всех, кто работает в оптиках, опрятный костюм неяркого оттенка, выглядящий так, словно достался ей по наследству от матери. До сих пор помню и никогда не забуду ее фамилию: Ксаверштейн, фрау Ксавер-штейн. — Инспектор снова сделала паузу. — Занд-лер, а давайте выпьем пива? В конце концов, на часах уже вечер пятницы, и неважно, что рапорт надо составить еще сегодня.

Зандлер кивнул, повернулся к стойке и, поймав взгляд официантки, крикнул:

— Два пива, пожалуйста!

— Для фрау Ксаверштейн вечер пятницы был самым тоскливым на неделе. В шесть вечера она выходила из оптики, направлялась в торговый центр «Карштадт» за углом, поднималась на четвертый этаж и ужинала порцией рыбы с салатом, запивая ее бокалом коктейля. Она всегда занимала один и тот же столик. Сотрудники кафе, которых я допросила, знали ее много лет. Она не листала газет, не болтала по телефону, не писала и не читала сообщения… Она просто сидела и смотрела прямо перед собой. Вероятно, в прошлом с ней случилось нечто трагическое, и чем больше странностей я в ней замечала, тем сильнее мне хотелось разузнать ее историю.

— Может, она была русской шпионкой? Состояла в какой-нибудь секте, где ей промыли мозги?

Танненшмидт проигнорировала эти вопросы. Принесли пиво, старший инспектор и ее ассистент подняли кружки, чокнулись и отпили по глотку.

— Я проследила за некоторыми посетителями оптики и установила их личности. Эти люди действительно приходили туда за новыми очками. Я проверила энергопотребление на счетчике своей подозреваемой, но не обнаружила ничего особенного. Попыталась выведать, с кем она созванивается, и выяснила, что ни с кем. С соседями фрау Ксаверштейн только здоровалась, в беседы не вступала. Мужчина из дома напротив рассказал мне, что прежде она жила с матерью, но после смерти той разговаривала исключительно со своей аквариумной рыбкой. Ее дом располагался в паре кварталов от «Кар-штадта», на работу она всегда ходила одним и тем же маршрутом. Однажды, впрочем, она завернула в зоомагазин, чтобы купить корм для рыбок и бутылочку средства «Скорая аквариумная помощь». Она вышла из магазина, я тотчас направилась туда и уже начала уточнять у продавца, что именно приобрела эта дама, как вдруг она в полном смятении опять вбежала в магазин и заявила, что возвращает покупки, ибо они ей больше не нужны. Вернувшись домой, она включила телевизор — с улицы мне было видно синеватое мерцание экрана. Ровно в одиннадцать ночи свет погас, за окном стало темно. Правда, мне показалось, что из-за штор на ее окне на меня кто-то смотрит, но ведь ночью что только не померещится. В восемь утра фрау Ксаверштейн вышла из дома и направилась на работу. По дороге заглянула в пекарню, взяла бутерброд с сыром и кофе с молоком. И то, и другое она понесла с собой. Дойдя до оптики, скрылась в служебном помещении, позавтракала, в положенный час открыла дверь для посетителей. Что же еще… Ах, да, обед: еду ей всегда приносили из азиатского кафе через дорогу, всегда одно и то же блюдо, как я выяснила у сотрудника кафе, — номер шестьдесят один в меню, курица в мангово-кокосовом соусе. Вот и все.

— Очень грустно, — отозвался Зандлер, — но в целом, по-моему, расследовать тут особо нечего.

— В известной мере. — Инспектор отхлебнула пива. — Спустя несколько дней после того, как я написала отчет о выполнении задания, наш инструктор пригласил меня на беседу и сообщил, что фрау Ксаверштейн покончила с собой, оставив предсмертную записку, адресованную полиции. В записке дама заявляла, что ее силы на исходе. В течение многих лет она страдала паранойей, ни одна попытка лечения не увенчалась успехом. И вот буквально на днях она удостоверилась, что вовсе не болеет и что ее действительно преследует некая женщина… Дальше шло весьма точное описание моей внешности. Я была в шоке.

— Да уж, вот что значит не повезло. Но откуда вы могли знать?

— Инструктор добавил, что кроме него и меня об этой истории никто не знает, и велел сохранить ее в тайне. Он сказал, что женщина была серьезно больна, что я не должна винить себя в случившемся, такое бывает, с другим на моем месте произошло бы то же самое… Просто иногда такое бывает. Инструктор осведомился, хочу ли я рассказать о чем-то еще помимо того, что написала в отчете.

Я спросила, откуда ему известно, что фрау Ксаверштейн тяжело болела, и он ответил, что в ее квартире нашлись рецепты и многие другие вещи, подтверждающие этот факт. У дамы, сказал он, с головой действительно были серьезные проблемы. К примеру, все имущество она завещала своей аквариумной рыбке.

— Точка! — вскричал Зандлер. — Я не ослышался? Рыбке?

— Да-да, своей аквариумной рыбке. Я читала ее завещание. На конверте было написано затейливым девичьим почерком: Просьба о посмертной помощи, внутри лежал листок с текстом от руки: Я, фрау Ксаверштейн, назначаю своего соседа по квартире, голубого сомика, своим единственным наследником.

Теперь уже Зандлер постучал пальцем по лбу.

— Голубой сомик? Не понимаю. У нее в аквариуме жила всего одна рыбка?

— Да. — Танненшмидт вытащила мобильный. — Это я знаю совершенно точно. Нет, в квартире фрау Ксаверштейн я никогда не была, но предложила инструктору, что, если никто не готов взять рыбку к себе, я с удовольствием буду о ней заботиться.

— И что, после этого сомик на какое-то время стал вашим соседом?

— Стал и остается до сих пор.

— Полно, инспектор, зачем вы меня разыгрываете? Декоративные рыбки живут от силы года два!

— Вы правы, — отозвалась Танненшмидт, открывая папку «Фото» на телефоне и протягивая его Зандлеру. — Но из общего правила есть исключения. Голубой сомик — одно из них. Эта рыбка может прожить и двадцать лет.

На экране Зандлер увидел контуры рыбки с яркими пятнами, ее голова была увенчана шипастыми рожками-антеннами.

— Постойте… Не та ли это рыбка, снимок которой висит на стене вашего кабинета?

Возвращаясь в отделение, инспектор и ее помощник не произнесли ни слова. Молча прошли мимо рюкзака, лежащего возле стойки дежурного.

В кабинете Танненшмидт села за компьютер и принялась печатать рапорт, а Зандлер тем временем задумчиво складывал листы бумаги в одну большую стопку и один за другим снимал со стены стикеры, облепившие пространство рядом с фото рыбки.