Основы общей биологии

Увлечение оперой в моей бригаде было скорее озорством. Баловались, изображая на лестницах Сашу Пирогова. (В то время почему-то знаменитого артиста Александра Степановича Пирогова в простонародье называли Сашей, Сашкой — за глаза, разумеется.) А внутренность восьмого (олиазинового) корпуса на нашем заводе располагала к фантазии, особенно ночью, когда было время между операциями «передавливания, фильтрации, отстаивания»… Озорство было вполне безобидным.

Будучи рабочим пятого разряда и занимаясь в оркестре Дорогомиловского химического завода имени Фрунзе, я становился взрослым. Уже есть зарплата, особое снабжение по карточкам и талонам ударника, независимость. Независимость от чего? От судьбы? От предназначения? От цели, к которой вели проложенные для меня рельсы?

В это время Сталин объявил: «Кадры решают всё!» Какие кадры? Для чего? Везде нужны молодые специалисты из рабочего класса. «Во все учебные заведения вас примут без экзаменов, — сказали нам, — идите в Менделеевский химический…» Пошел. Увидел ребят, которые мечтали попасть в этот институт, но они не были рабочим классом и должны были сдавать трудные вступительные экзамены. Я же без экзаменов прошел в институт, просидел там три дня и в ужасе сбежал. Снова — органическая и неорганическая химия, снова высшая математика и… никакого тебе «Дальтон-плана»! Бежать! Но куда? Судьба рычагом любопытства (или, если хотите, интереса) толкнула меня в знаменитую в Москве театральную библиотеку. Толкнула — и оставила там внутри на полтора года! Чтобы подготовиться к экзаменам в Театральный институт, в тот самый, за которым я давно следил издали, завидуя выходящим из него людям и гадая, что там, за освещенными окнами, происходит. Меня встретили библиотекарши — женщины с добрыми глазами, готовые мне помочь всем, что было в этой обширной библиотеке. А там был весь мир театра. Мир воспоминаний и споров, поисков и обсуждений, шуток и размышлений, формализма и мирискусственничества, натурализма и театральных сплетен, манифестов и анекдотов. Многое завалялось по углам.

Известно ли вам, например, что в неуемном желании подражать Художественному театру в Петербургском театре Музыкальной драмы на подошвах ботинок артиста, игравшего роль Ленского, нарисовали снег. Это для того, чтобы, когда Ленский упадет подошвами на публику, зритель увидел, что он стоял на снегу. Вместо того чтобы удовольствоваться правдой, зритель смеялся. Этот пустяковый случай заставил меня размышлять о том, что есть театр, что есть вкус и чувство меры, что есть фантазия и, наконец, что требует искусство от сцены, а что от публики. Все оперные певцы рассказывают о том, как они «пели партии», один Шаляпин о «партии» не говорил — он готовил роль. Сразу это кажется пустяком, а потом, после многих лет изучений, практики, размышлений — принципиальным определением природы оперы…

И так на каждом шагу. Женщины-библиотекарши все несли мне сведения, открытия, намеки, возражения… Сколько голов, сколько умов, столько и разных точек зрения. Всё, что приносили мне библиотекарши, я поглощал целиком, часто не разжевывая и не оценивая… Лишь бы проглотить поскорее, как это делает голодный и жадный человек. Впрочем, пожилые библиотекарши, видя, что я днями не отрываюсь от книг, приносили мне и горячего чаю и кое-что закусить. А когда в библиотечном зале не топили, покрывали меня платками или своими вязаными кофтами. Я принимал это так же естественно, как и в детстве отношение ко мне капельдинеров Большого театра, пропускавших меня на галерку без билетов. Естественная забота обо мне Судьбы!

Так я прожил в театральной библиотеке полтора года. Разумеется, учился не только в библиотеке. Занимался музыкой, менял музыкальные заведения. Теория, сольфеджио, гармония, оркестровка и даже композиция. Сочинил пару мазурок в стиле Шопена. Выкинул рукопись в помойку, не дописав последнего такта. Глупо писать мазурки «под Шопена», если есть гениальные мазурки Шопена! Из-под рояля смотрел в Леонтьевском переулке знаменитую постановку Станиславского «Евгений Онегин». Почему «из-под рояля»? Не было в зале мест. А снизу мне были видны не только Бителёв (Онегин), Мельцер (Татьяна), Смирнов (Ленский), Гольдина (Ольга), но и ноги гениального Станиславского, «самого» Станиславского. Много раз — «Царская невеста», премьера «Бориса Годунова» — бесконечные посещения Большого театра. Всё сразу, всё без разбора, всё подряд! В Большом театре — премьера «Золотого петушка»: замысловато, понял мало, не запомнил ничего. Одновременно — премьера «Золотого петушка» у Станиславского. А почему бы мне не составить свой постановочный план оперы «Золотой петушок»? Ведь для поступления в ГИТИС (который тогда еще назывался ЦеТеТИСом) требуется представить письменную работу, какой-нибудь режиссерско-постановочный план. Новое увлечение, бессонные ночи, удовольствие и уверенность!

Когда при поступлении в Институт я представил председателю приемной комиссии тогда еще молодому Ю. А. Завадскому экземпляр моего режиссерского плана, Юрий Александрович, удивленно перелистав его, небрежно бросил на стол и сквозь зубы безапелляционно процедил: «Ну, этого надо брать вне всяких конкурсов». На другой день в списке принятых в ГИТИС на режиссерский факультет толпа любопытных претендентов на студенческую скамью прочитала против моей фамилии: «принять вне конкурса». Это была моя первая победа в искусстве. В длинной моей жизни оставалось еще два подобных праздника: один связан с моей любовью к маме, другой — с великой благодарностью к Павлу Александровичу Маркову, знаменитому деятелю современного русского театра. Но об этом речь дальше.

ГИТИС

Ну, вот я и студент. Первая солидная станция на маршруте моей жизни. В семье я теперь человек со своим статусом. У меня — планы, расписание лекций, семинаров, экзаменов, у меня — стипендия, у меня — друзья-однокашники, единомышленники. Впрочем, нет — большинство на курсе имеет своей сверхзадачей стать режиссером драматического театра. Режиссеров для музыкального театра тогда в ГИТИСе не готовили. Но это не беда, музыкальное образование у меня уже было, я в известной степени был музыкантом-профессионалом. Если прибавить к профессии музыканта профессию режиссера, к музыке прибавить театр, то и будет то, что нужно! Так казалось мне тогда, но жизнь и опыт показали, что музыка плюс театр — это ещё не опера. Взаимоотношения двух великих искусств через посредство простого арифметического знака плюс — это не более чем примитив. Это — дилетантизм. Оказалось, что музыка плюс театр — это ещё совсем не музыкальный театр. Таинство рождения оперы оказалось куда более сложным союзом искусств. Проникновение в это таинство заняло у меня всю жизнь, и Бог знает, окончится ли этот поражающий на каждом шагу процесс когда-нибудь!

Я любил оперу с детства, теперь наступила пора понять, что это было лишь любительщиной. Подлинная любовь сосуществует с познанием. Конечно, рассчитывать на то, что кто-то в ГИТИСе меня научит познавать, было наивным. Впереди была жизнь — длинный, судьбой мне предложенный путь. Станции, люди, спутники чужие и близкие, пересадки, обдумывание маршрута. Познать такое явление искусства, как опера, можно лишь самостоятельно, этому никто не научит! А дилетантства вокруг — хоть отбавляй. Один из моих однокурсников, будущий мой друг и знаменитейший режиссер по прозванию Гога (впоследствии — Георгий Александрович Товстоногов) первый бросил мне в лицо вульгарно-дилетантскую фразу: «Ты что, с ума сошел, ты же не бездарь какой-нибудь и пойдешь в оперу? В оперу, где вместо человека выйдет тумба и вместо того, чтобы сказать слово, вдруг сдуру запоёт?» Я глотал насмешки и ждал своего часа. Дождался! Как и каждый талантливый драматический режиссер, Товстоногов в зените своей славы поставил в Финляндии одну из опер Верди. «Ну что ж, — ехидно спросил я его, — оскоромился? Интересно, как ты, не зная законов оперы, взялся за это дело?» «А я изучал твою книжку, я работал по ней», — ответил мне бывший Гога, а ныне знаменитый Товстоногов. Ради справедливости надо сказать, что свою первую книжку об оперной режиссуре (по которой учился Товстоногов) я написал в свое время под его напором, он даже взял с меня клятву, что на его первую книгу о режиссуре я отвечу своей.

А пока мы — студенты первого курса режиссерского факультета. На курсе — 14 человек, я — староста курса, избранный всеми с подачи Товстоногова. Гога сразу сообразил, что я из тех, кто его не подведет и при всех случаях будет прикрывать его пропуски, дисциплинарные просчеты, отсутствие показного прилежания. Просто его светлая голова всё легко усваивала, и это раздражало студентов соседнего курса. А он, этот курс, был особого рода — на нем готовили директоров «зрелищных предприятий» (от театров и дворцов культуры до изб-читален и цирков) и организаторов массовых представлений на площадях и стадионах. Это были люди взрослые, солидные, поработавшие в «глубинке» и туда собирающиеся уехать. Они учились упорно, к занятиям относились весьма ответственно, и, естественно, мы — молодые, воспринимающие науку театра, культуры, искусства (а предметов было много!) с большой легкостью, беззаботностью и успехом, не могли их не злить. Гогу редко видели в читальном зале за учебниками, он никогда не вел конспектов, а на лекциях предпочитал сидеть «на Камчатке» и играть в крестики-нолики со студенткой Анной Тарасовой, ныне также именитым и знаменитым профессором и режиссером детского театра. В профкоме и ректорате мне не раз приходилось защищать несознательных и недисциплинированных студентов, которых «пора гнать из института, если они не исправятся!». Прорабатывали и меня за то, что не мог навести порядок на курсе, который «всё ещё не понимает ответственности, которую на них возложили страна, народ, государство». Мне надо было оттянуть проработки до экзаменов, а там мои несознательные подопечные оказывались отличниками и блистали показателями в соцсоревнованиях с другим курсом, другим факультетом, другим институтом, районом, городом… Договоров соцсоревнований существовали сотни, и везде надо было выигрывать. Учебный процесс походил на спортплощадку или игорный дом с рулеткой… «Что наша жизнь? Игра!» — провозглашал я, наивно надеясь хоть этой фразой привлечь внимание моих однокашников к опере. Напрасно! Рассчитывать на общие интересы было наивно. Каждый учит себя так и тому, как требует его интеллект, способности и характер.

В то время в ГИТИСе пронесся ураган партийных и комсомольских чисток. Собирались ячейки, комитеты, комиссии. Выявляли «чуждый элемент», «оппортунистов», «приспособленцев». Хорошая наука была для нас с Гогой. Шли чистки, натягивались нервы, лились слезы, но нас это не затрагивало. Мы были в стороне, как и вся наша студенческая компания, не имевшая ни партийных, ни комсомольских, ни пионерских билетов. Занимайся себе Эсхилом или Вольтером, познавай законы орфоэпии, тренируй чувство ритма, учись гримировать лицо под персонажей Чехова, Рембрандта; смотри Рафаэля и Пикассо, научись отличать Пуссена от Врубеля… Сладкая свобода от «партийной принадлежности» была хорошо усвоена нами в те времена. И позже, будучи главными режиссерами театров, будучи людьми сверхответственными и обязательными, мы упорно охраняли себя от партбилетов и даже (признаюсь откровенно) частенько обменивались способами отстоять свою независимость. Удалось! В дальнейшей практике мы не столько ходили под чиновниками от коммунизма, сколько рассчитывали на их общественную поддержку и помощь. Было и то и другое — нам удавалось ловко это испросить! Наука!

В те времена в ГИТИСе с педагогами по специальности (режиссура, актерское мастерство и т. д.) было туго. Наш институт отпугивал мастеров своей официальностью и наукообразностью. Я скоро узнал, что и Станиславский, и Мейерхольд называли студентов ГИТИСа «головастиками». Они приходили в ужас, узнав, сколько общественно-политических предметов вбивали в наши распухшие головы. Учили всему, так как царствовала формула: «Режиссер должен знать всё!» Но до сих пор я не понял, для чего нам были нужны политэкономия, экономполитика, знание того, кто что сказал на таком-то съезде партии…