Особняк
Шрифт:
Ребров понял, что это произойдет, давно. Почему бы нет? Но вот ее лицо, которое он увидел в зеркале. Она усмехнулась... Или показалось? Нет, не показалось. Так же усмехнулась креолка на Кубе, куда они заходили заправляться. Он снял ее в кафешке, пьяно клялся в вечной любви и обещал увезти на своей лодке контрабандой, а утром стыдливо положил в тумбочку колготки в качестве оплаты за ночь. Это была щедрая плата. Он знал, что наши военные в шестидесятых, еще до Карибского кризиса, сначала тоже расплачивались колготками, но потом решили, что накладно. Стали оставлять чулки. Но и это показалось дорого для доступных кубинских женщин. Оставляли
Ребров высвободился из объятий.
– Духовка, - напомнил он и направился в кухню.
Именно теперь в дверь позвонили.
Ребров озадаченно застыл на полпути и оглянулся. Сделал знак Свете. Та взяла маечку, как бы одеться, и каперанг пошел открывать в полной уверенности, что все в порядке.
На лестнице стояли Канашкины.
– Ребров, Света у вас?
– Мы знаем, что она здесь.
Мамаша, не дав ему даже ответить, протиснулась мимо каперанга в квартиру. За ней молча вошел отец.
– Да. Она здесь, - в спину им сказал Ребров.
– Мы просто ужина... Капитан обомлел: посреди комнаты стояла Света, но теперь она была в одних трусиках.
– Ужинаем, значит...
В комнате заметался, отражаясь от стен, звонкий звук пощечины. Рука у старшего Канашкина была тяжелая, и на щеке дочери расцвел алый бутон.
– Павел!..
– ломая руки, как в драме Ханжовкова, бросилась к дочери мамаша.
Канашкин повернулся к Реброву и, насупившись, посмотрел тому в лицо.
Если ударит, я ему так врежу - с катушек слетит, пень старый, лучше бы за своей потаскухой глядел, подумал Василий, готовясь к самому худшему, но неожиданно лицо отца разгладилось и потеплело.
– Пойдем поговорим, - предложил Павел, и мужчины вышли на кухню.
Как они узнали, соображал Ребров, никого во дворе не было? Потом у него перед глазами калейдоскопом пронеслись все события вечера. Как она оказалась в магазине? Совпадение? Что это за новая работа? Ведь не сказала ни слова, а женщин хлебом не корми, дай похвастаться. Все время на часы смотрела, разговаривала, а потом уж больно резво маечку стащила...
– Что будем делать?
– спросил Канашкин.
– Одну минуту, Палыч.
– Василий вернулся в комнату и, ни на кого не глядя, взял со стола коньяк. Накатил два стакана и один подвинул Канашкину: Выпей. Разговор серьезный.
Канашкин согласился.
Выпили.
– Ты ж офицер, - произнес Канашкин.
– Должен понимать честь. Или в России офицеров не осталось с честью и совестью?
– Он так и сказал "офицеров", с ударением на последнем слоге.
– Слушай, Палыч, я тебе вот что скажу. Я твою дочь не трогал.
Палыч вскинул брови.
– Ты погоди возмущаться... Я на кухню вышел, поглядеть духовку... Вот черт!
– только сейчас Ребров почувствовал запах горелого масла и откинул дверцу.
Из плиты повалил дым. Обжигаясь неловко взятым противнем, Василий выдвинул его и уронил на пол. Запеченная капуста коровьей лепехой шлепнулась на линолеум.
– Видишь, что делается?.. Только начал вынимать - и ваш звонок. Я открывать. Ее даже не видел. Сразу в коридор, к двери. Что она там себе нафанта-зировала, не знаю. В магазине меня встретила,
говорит, на работу устроилась, пойдем отметим. Соседка же. Я и впустил. Это ж она готовила...Повисла пауза. Канашкин верил и не верил.
– Мне супруга в метро сказала, что любит Светка тебя.
Вот оно что, значит, мамаша была в курсе, понял Ребров.
– Перец надо было положить... сладкий. Я с перцем люблю, - отрешенно проговорил Канашкин, глядя на дочкину стряпню и принюхавшись.
– Не знаю, - отозвался Ребров, лихорадочно соображая, что бы еще такого придумать в свое оправдание, иначе все, конец.
И тут его осенило. Как-то у приятеля случилось нечто подобное в отпуске, и Ребров решил воспользоваться чужой находкой.
– Я тебе только одному скажу, но ты молчок, слово дай, - понизив голос, попросил он Канашкина.
Неудавшийся тесть кивнул и склонил ухо.
– Не стал бы я ее никогда... Канашкин обиженно выпрямился и даже привстал. Новые подозрения вихрем пронеслись в его крепкой голове.
– Я не в том смысле, а в том, что честь еще осталась у российских офицеров. В последний перед Дембелем поход заходили мы в Сингапур. Сечешь? Затащили меня братки в шалман. Не удержался. Пьяненький был. Ничего не помню. Утром проснулся с бабой. Сечешь? А потом мне корабельный доктор говорит сифилис. Я, конечно, в тайне держал. Доктор тоже. Святое дело.
– Святое, - согласился Канашкин. А у тебя, брат, тоже рыльце в пушку, усмехнулся про себя Ребров и продолжил:
– Как же я мог с твоей дочерью? Я ее с вот такого роста помню...
– Понятно, - крякнул Канашкин.
– Ну мы пойдем... А ты лечись. У меня доктор есть знакомый...
– Да я почти уж вылечился совсем, - брякнул Ребров и спохватился: - Но рецидив еще может быть. А твою дочь не трогал, чем хочешь поклянусь.
Они пожали друг другу руки и вышли в комнату. Мама и дочка сидели на диване, сложив ладошки на коленях, как примерные школьницы. Просветленное лицо мужа и отца отразилось на них - они засветились. План удался!
Однако рано радовались.
– Вставайте. Пошли.
– Как? Куда?
– На кудыкину гору воровать помидоры... Марш! Ничего не понимая, женщины бочком протиснулись в коридор. И снова раздался звук затрещины. На этот раз дочери досталось по затылку.
– Отныне будешь дома к девяти, а в десять чтоб в койке лежала, объявил будущий распорядок дня Канашкин.
Взрослая Света рыдала как маленькая.
Каперанг затворил дверь и вздохнул с облегчением. Потом пошел на кухню, машинально собрал лепеху на совок и бросил в мусорное ведро. Похоже, останусь я сегодня голодным, решил Ребров, но вспомнил про салат, остатки шампанского и коньяка и повеселел.
А ведь поведет старый пень Светку в диспансер, обязательно на Вассермана проверит, со смехом подумал он. Но тут его прошиб холодный пот: вдруг у нее что-нибудь обнаружат? Черт их, библиотекарей, знает...
Глава 35
– Не удалось!
– воскликнула Галина Анатольевна.
– Надо же, вывернулся. Я думала, Светка Канашкина умнее...
Галина Анатольевна гладила белье. Доска стояла впритык к окну, и потому ей хорошо было видно все, что делается во дворе - кто входит, кто выходит, а по походке и жестам она запросто могла определить настроение попавшего в поле зрения. Конечно, не постороннего, своего. Канашкины хоть и переехали, а все еще оставались в ее сознании своими.