Останкинские истории (сборник)

— Нельзя с ней так, — возмутился дяди Валиным словам Каштанов. — Можно ведь и договориться по-хорошему…

— А тебя и не спрашивают. Спрашивают Михаила Никифоровича. Будет он устраивать свою судьбу за счет несчастья других? Или хотя бы воздержится?

— Дядя Валя, — сказал я, — по-моему, у вас нет оснований для подобных претензий к Михаилу Никифоровичу. И вообще вы сегодня много берете на себя.

— Имею право! Не пожалел бы в тот день рубль с мелочью, и ты бы имел право…

— Спасибо за напоминание. И разрешите откланяться.

— Нет. Погоди! Извини! Она ведь и тебе не нужна. Сейчас быстро решим и все уйдем. Ну, Михаил Никифорович?

— Ладно, — сказал Михаил Никифорович, — поговорить поговорим. Но без всяких душегубств.

— Это мы еще посмотрим! — заявил дядя Валя.

20

Разговор с Любовью Николаевной состоялся в субботу в четыре часа на квартире Михаила Никифоровича.

Встретиться с пайщиками дядя Валя предложил у бывшего пивного автомата, мертвого теперь помещения, и уж оттуда идти на квартиру, будто какие чувства факельные должны были обостриться в нас на месте встречи, по замыслу дяди Вали, возможно, сначала чувство жалости к себе, а потом и бунтарского протеста. Дядя Валя посмотрел на часы и сказал неожиданно:

— Еще могут успеть и пиво завезти!

Трех минут дороги к дому Михаила Никифоровича хватило дяде Вале для произнесения огненных слов «огласим приговор!» и «доведем до акта полной капитуляции!». И иных. Тут уже не грани прошлых столетий и не императорские замки приходили на память, а казалось, что дядя Валя выводит нас на Зееловские высоты.

— Ну? Тут она? — спросил дядя Валя Михаила Никифоровича, открывшего дверь.

— Здесь.

— Пошли! — чуть ли не приказал дядя Валя.

Однако решимость наша тут же куда-то истекла. Даже дядя Валя и тот засмущался. Мы долго терли ноги о плетеный коврик, будто выбрались из болота. И волосы наши, оказалось, нуждались в услугах расчесок. Вышло так, что мы опять как бы просителями пришли на беседу с Любовью Николаевной…

А она сидела на диване в свободной артистической позе, красивую руку легко положив на спинку дивана. Может, и не совсем мадам Рекамье, возлежавшая когда-то на ампирной кушетке вблизи холста Жака Луи Давида, но сегодня, похоже, не менее той воздушная и пленительная. И ноги ее были красивыми. В лице же Любови Николаевны никаких изменений со дня майского посещения ею пивного автомата я не углядел. Но, пожалуй, Любовь Николаевна несколько повзрослела. И было видно, что пленительная-то она сегодня пленительная и милая, но и властность свойственна ей. Впрочем, порой и прежде властность в ней ощущалась…

Мы уселись на предложенные нам Михаилом Никифоровичем стулья и табуретки. Молчали. Михаил Никифорович смотрел в пол.

Дядя Валя быстро взглядывал то на меня, то на Каштанова, как бы требуя от нас слов.

— Я жду, — сказала Любовь Николаевна.

Сказала она вроде бы лениво и дружелюбно, будто благодушный профессор онемевшему на экзамене первокурснику, но по дрожанию ее русалочьих губ я понял, что и она волнуется.

— Давайте! Давайте! — опять взглянул на нас с Серовым дядя Валя. — Сами же гнали нас!

— Извините, дядя Валя, — сказал я. — Тут трое главных пайщиков с правами. Мы же с совещательными мнениями.

Но и теперь люди с правами не заговорили.

— Странно получается, — сказала Любовь Николаевна. И даже улыбнулась. — Вы собрались пойти на меня чуть ли не с вилами и топорами, а пока и рта не раскрываете…

— Если бы вы не были женщиной… — вздохнул Каштанов.

— Да какая она женщина! — прорвало наконец дядю Валю. — Она — стерва! Филимон сразу сказал, что она ведьма. Вот с такими клыками! А вы нам не верили!

— Валентин Федорович! Гражданин Зотов! — сказала Любовь Николаевна. — Вот уж не ожидала, что вы, бывалый человек, унизитесь до базарного крика.

— Ты, стерва, довела нас до… — вскочил дядя Валя.

— До чего? — спросила Любовь Николаевна.

— До того, — сказал дядя Валя и сел.

Чувствовалось, что ему неприятно открывать собравшимся, до чего довела его Любовь Николаевна. Да и я постеснялся бы говорить вслух о своих заботах последних недель.

— Вот даже пивной автомат закрыли! — проворчал дядя Валя. — Все Останкино мучаешь!

— Это да! — встрепенулся Филимон Грачев.

Слова дяди Вали, похоже, нашли поддержку у всех. Справедливые были слова.

— Автомат — еще мелочи, — сказал дядя Валя. — А вот…

И опять дядя Валя не отважился на откровенность.

— Я ведь хотела как лучше, — сказала Любовь Николаевна.

— Мы — переростки! — взъярился дядя Валя. — Нас поздно улучшать!

— Тут, дядя Валя, — вступил в разговор Серов, — вы отчасти не правы. Улучшать себя никогда не поздно. Однако, видимо, методы Любови Николаевны могут показаться странными и не для всякого приемлемыми.

В иной день дядя Валя сразу бы поставил Серова на место, но нынче он не был намерен иметь его оппонентом. Он как бы не услышал Серова.

— А что она ко мне в душу полезла? — обратился дядя Валя к Михаилу Никифоровичу. — Кто дал ей на это право?

— Я так просила вас открыть мне ваше сокровенное, — сказала Любовь Николаевна. — А вы не стали. Мне и пришлось…

— Нет, зачем надо было ко мне в душу лезть! — не мог успокоиться дядя Валя. — Хватало таких, которые ко мне уже лезли!

— Я была обязана все узнать о вас, — сказала Любовь Николаевна, и чувствовалось, что она, набравшись терпения, малым детям разъясняет очевидное и неизбежное. — Я и узнала. И поняла, что вы можете жить лучше, чем жили прежде. А раз можете, стало быть, и должны.

— Во дает! — заявил дядя Валя. — С чего это вдруг — и должны?

— Предназначение у вас такое.

— Тебе-то какое дело до наших предназначений?

— Я ощутила ваши свойства и ваши устремления, какие вы сами чаще словами назвать не можете, но какие в вас есть. Этим вашим порывам, желаниям я и дала ход и усиление. Тому, что всегда билось в вас и не находило выход. Как вы не можете понять это? И отчего вы не хотите согласиться с тем, что вы можете быть куда полезнее и необходимее и самим себе, и всем, и всему? Вы же сами желали этого!

— Утомили нас научные организации жизни… — вяло и словно бы для себя сказал Каштанов.

— Ты нас взбудоражила! — заявил дядя Валя. — А какие средства ты нам дала? Слаба оказалась! И тут драмы. Желания-то наши — одно, они при нас, они разрослись! А что мы можем? Ерунду! Вот я должен был эту паскуду Уриэрте выгнать из Гондураса! и все переменить… А выгнал? Как же!..

Дядю Валю, как потом выяснилось, всегда, с отроческих лет, задевали и беспокоили состояния народов, пусть и самых малых, пусть и вовсе ему неизвестных. В особенности находившихся в бедственном, разбойничьем мире. Тут и испанские происшествия дяди Вали имели объяснения. А теперь-то дядя Валя ощутил себя стратегом и тактиком, готовым устроить всюду порядок, каким он себе его представлял: тех-то сместить, а этих возвысить, этим, достойным и труженикам, все отдать и поручить, а этих, кровавых, мордами провести по столу. Глобус появился в квартире дяди Вали, а потом и атлас мира по весу не легче ведра с мокрым песком, и дядя Валя часами с лупой инспектировал континенты, водоемы, страны, департаменты, штаты, вилайеты, кантоны. Поначалу думал, что порядки он сумеет наладить, и скоро. Думал, предположим, что это после его усердий христианские демократы потеряли на выборах места в ландтаге земли Северный Рейн-Вестфалия. Сейчас-то понял, что нет, он ни при чем… Долго раздражал дядю Валю подонок Уриэрте. Появись он в пределах присутствия дяди Вали, скажем на улице Цандера возле «Кулинарии» и ресторана «Звездный», пришлось бы махровой марионетке с прокисшими усами и в генеральских штанах размазывать по физиономии горючие слезы. И ветеринарная лечебница на Кондратюка его бы не приняла. До того ненавидел дядя Валя Уриэрте за страдания народа. Но, как ни напрягался дядя Валя, какие слова, достойные и сессий и ассамблей, ни произносил он вслух и про себя, каналья Уриэрте из Гондураса никуда не убирался [6] . Отсюда и вышла драма, о которой намекнул дядя Валя. То есть, можно было догадаться, одна из драм, пережитых дядей Валей у политических карт мира…

6

А его там, скорее всего, и не было.