Остановиться, оглянуться…

Но просто ждать было слишком трудно. Я дотянул до шести и решил, что с меня хватит: буду воспитывать характер на чем–нибудь другом.

Я оделся и посмотрел в зеркало. Ничего, все в норме. Одет прилично, но не потрясаю, как и положено газетчику. Никогда не знаешь, что будет через пятнадцать минут, а настоящий журналист должен уметь затеряться в любой толпе.

Я шел переулками к Садовой, причем шел быстро, хотя было только половина седьмого, куча времени впереди, и я прекрасно знал, что еще час с хвостом мне ждать в хилом скверике Таньку Мухину, практикантку. И лишь потом мы в чисто познавательных целях пойдем в одну крайне любопытную компанию, где спорят о смысле жизни и увлекаются древней индийской философией…

Я дошел до дома Таньки Мухиной, большого и серого, дошел до скверика, до старомодной садовой скамейки, в меру романтичной, в меру пыльной, в меру занятой читающими старушками, и стал глядеть по сторонам, стараясь определить, какой из близстоящих домов больше всего подходит для занятий древней индийской философией. Подходил монументальный двенадцатиэтажный домина. Но и коренастый особнячок в переулке тоже годился вполне — в таких особнячках водятся квартиры, с совершенно немыслимым числом комнат. А это, в конечном счете, главное — было бы где, а охмурять девчонок можно и под древнюю индийскую философию…

Старушки дочитали свои романы и ушли. Зато из серых недр дома вывернулся пузатый молокосос лет восьми и, усевшись рядом со мной, стал болтать ногами, Потом спросил:

— Дядь, сколько время?

Я сказал:

— Семь часов. Годится?

— Годится, — ответил малый.

— А если полвосьмого?

Он немного подумал:

— Тоже годится.

— А зачем тебе время?

— Так просто, — признался он.

Поговорив, мы продолжали сидеть рядом в полном согласии, с той единственной разницей, что он болтал ногами, а я нет.

Я смотрел на улицу, идущую мимо, на резиновое скольжение троллейбусов, на путаницу людских дорожек, на перекресток, узкий, как воронка в песочных часах. Люди возникали и рассеивались, какой–нибудь вдруг примагничивал взгляд, и, как обычно, хотелось догнать его, схватить за руку… Кто ты? Чем живешь? Чего хочешь?

Если бы я умел писать, как Грин, я бы написал про загадочный город Москву. Шесть миллионов человек, и каждый удивителен, как Зурбаган, и у каждого свои моря, свои белые улицы и серые дворы…

Тропинка через сквер становилась все более популярной. И не глядя на часы, я чувствовал, что уже где–то к восьми, к возбужденному вечеру, к подлинной субботе.

И как первые ласточки этой суматошной и радостной субботы, мимо меня промчались представители пытливого поколения шестнадцатилетних. Их было трое. Они двигались быстро, почти бегом, как молодые пудели, вплотную придвинутые возрастом к сокровеннейшей тайне бытия. Они явно шли на дело: первый был при галстуке, у второго цыплячья грудь бугрилась скрытыми бутылками, а третий нес гитару, держа ее за шейку, как питекантроп дубину. В их головах роились планы, перед глазами вставали картины. Они двигались энергично и целеустремленно, успевая, впрочем, цепким взором схватить и классифицировать всех попутных и встречных девчонок.

На перекрестке пудель с гитарой был потрясен юбкой–колокольчиком и пепельным шаром волос. Он замешкался, гитара ошарашенно повисла.

Но главный пудель, при галстуке, коротко бросил:

— Темп!

Гитара пружинно подпрыгнула в окрепшей руке, и пудели вновь всверлились в толпу.

Мальчишка, сидевший рядом со мной, тоже глядел им вслед — его заинтересовала гитара. Я сказал:

— Видал — пудели пошли?

Он ответил:

— Не пудели, а мальчики.

— Какие же это мальчики? Самые настоящие пудели…

Парень застеснялся и уже неуверенно повторил:

— Нет, мальчики…

Его упрямство возмутило меня, и я сурово спросил:

— А тебе не стыдно спорить со старшими?

Малому стало стыдно, и он замолчал.

— И о чем только думает эта современная молодежь! — горько проговорил я. — Вот тебе, наверное, уже лет восемь, в школу ходишь. А можно считать тебя мыслящей личностью?

Он честно признался:

— Не знаю.

— А как думаешь — личность ты или нет?

— Думаю, что личность, — сказал парень и улыбнулся. Улыбка у него была отличная.

— Какая же ты личность? — усомнился я. — Небось и учишься на двойки.

— Не, — сказал он. — Четверки, тройка и две пятерки.

— По поведению и по пению?

— Не… По поведению и по рисованию.

— По поведению пятерка — а ты сидишь и ногами болтаешь. Вот я в твои годы, — я назидательно поднял палец, — я в твои годы с утра до вечера газеты читал!

Честно говоря, в его годы я был порядочным оболтусом. Но в воспитательных целях я счел возможным несколько идеализировать собственный образ.

Парень совсем сник и уже из чистого упрямства нелепо пробормотал:

— Н–не…

Я укоризненно сказал:

— Говоришь, личность — а у самого уши торчком, Он потрогал уши, вздохнул и проговорил:

— А у нас на той улице бассейн скоро будет.

Я согласился:

— Бассейн — это хорошо.

На моих часах было без четверти. А ведь она может и опоздать — кто знает, как принято являться на свидания в том наглом юном мире, где подвизается Танька Мухина, практикантка.

Я посмотрел на ее дом, большой и серый, и трезво понял, что два дня ждал ее геройски, а вот на последние двадцать минут меня может и не хватить.

Тогда я сказал малому:

— Бассейн — это, брат, просто здорово. А ты знаешь что? Сбегай в квартиру восемьдесят и позови Таню.

Он слез со скамейки и спросил:

— Девочку или тетеньку?

Это меня несколько озадачило:

— А какая между ними разница?

— Тетенька уже взрослая.

— В десятом классе девочка или тетенька?

Он солидно пожал плечами:

— Пожалуй, что девочка.

— А в институте?

— Пожалуй, что тетенька.

— Значит, позови тетю Таню.

Он немного подумал:

— А если спросит, кто зовет?

— Скажи, фельдмаршал Кутузов–Голенищев. Парень снова улыбнулся и потопал к дому. У подъезда он чуть замялся, но все–таки вошел.

Я подождал еще минуты две. Но ни на кого не глядел и ни о чем не думал — просто ждал. Чертовски изматывает — просто ждать…

Вернулся мальчишка с известием, что тетя Таня сейчас выйдет. Я сказал ему спасибо. Малый попрощался и пошел к арке, ведущей во двор, но как–то нехотя, боком. Даже по выражению затылка было видно, что просто так он не уйдет.