Остановиться, оглянуться…
Шрифт:
— Да.
Я ответил, глядя ей прямо в глаза:
— Думаю, есть ли на этом этаже еще одна свободная комната.
— Гошка, ты с ума сошел…
— Ты же просила — честно… Погоди минуту, спрошу у Сашки.
От неожиданности она присмирела. Я сказал:
— Подожди минуту — спрошу у Сашки.
Она испугалась:
— Гошка, что он подумает? Перестань….
Я отмахнулся, вызвал Сашку в коридор и спросил:
— Старик, что у нее?
— То же самое, — сказал он, — болезнь Ковача. Только у нее пока одна неделя.
— Значит,
Он кивнул спокойно.
Я не удивился и не возмутился: это было не равнодушие, а обычный профессионализм. Нельзя работать со смертью, не привыкнув к ней, как нельзя, например, работать в Заполярье, не привыкнув к морозам.
Мы вернулись в комнату. Я подошел к Нине и с досадой проговорил:
— Нету тут ни черта!
Она с тревогой взяла меня за руку:
— Гошка, ты с ума сошел! Что ты ему там наговорил?
— Не бойся, ничего страшного.
Она недоверчиво посмотрела на меня. Все было в порядке: она опять стала женщиной, нормальной женщиной, боящейся за свою репутацию…
Мы снова присоединились к компании. Нина попросила у Иры зеркальце и долго старалась уместить лицо в маленьком круглом стеклышке.
Муж Колька прервал очередной анекдот, чтобы сказать какую–то банальность насчет ее якобы опухших губ, по на сей раз успеха не имел. Ира сказала ему, что порядочные люди таких вещей не замечают, а жена заметила, что именинниц всегда целуют, чтобы пожелать им счастья.
— Законный обычаи! — возликовал муж Колька и полез целоваться.
— Вот видите? — удовлетворенно проговорила жена. — Он такой всегда вывернется!
Сашка глянул на часы и что–то озабоченно шепнул Ире. А уж она твердо объявила вслух, что пора кончать, потому что время!
Я посмотрел вокруг — беспорядок был, как у меня дома. Но девушки во главе с Ирой в пять минут аккуратно замели следы нашего незаконного торжества, и комната снова стала безликим врачебным кабинетом, которому только сверкающие никеля бормашины придавали страшноватую праздничность.
Девушки разобрали свои халаты и рубашки, выставили нас в коридор, а когда мы вернулись, царевны уже снова были лягушками…
И опять мы осторожно спускались по лестнице, страхуя друг друга в темноте. В правой руке я нес сумку, стараясь, чтобы не звякала теперь уже пустая посуда. Нина взяла меня под руку, тихо засмеялась и сказала:
— Ты меня, наверное, принимаешь бог знает за кого.
Она положила руку на мое плечо и шепнула хитро и ласково:
— Я где–то читала, что в шторм, чтобы не было страшно, надо поцеловаться с моряком.
Я это понял гораздо раньше, но все–таки спросил, стараясь придать голосу романтический оттенок горечи:
— Значит, я всего только моряк?
Она ответила:
— Ты очень хороший моряк.
Я осторожно обнял ее левой рукой, почувствовал сквозь халат ее исхудавшее тело — и вдруг меня качнула настоящая горечь, чувство собственного бессилия, та правда, которую мы так старательно не пускали в белую комнату с бормашиной. Неужели и Юрка, и она…
«Некоторый
эффект…»На втором этаже наша компания расслоилась: больные пошли в свои палаты, Сашка — дежурить в ординаторскую, а мы постепенно просочились на улицу.
Я вытащил из кустов чемодан, и мы сложили туда Юркино обмундирование и платья девушек.
В парке было тихо, тишина и покой — сейчас, ночью, город сюда не доставал. Юркин корпус светился несколькими окнами, и, пока мы шли к воротам, два из них погасли. Деревья все гуще обступали приземистую трехэтажную постройку, чернели над крышей. И, казалось, еще немного — и весь корпус растворится в этом окружающем и обволакивающем покое, в деревьях и облаках, и последнее светящееся окно исчезнет бесследно, как падающая звезда в черном небе.
И почему–то страшно было уходить, страшно оставлять Юрку и девушек, только что смеявшихся и пивших с нами слабое вино.
Мы вышли за ворота. Я нес чемодан, а сумку у Иры взял муж Колька. Мы с ним отстали, и он спросил:
— Журналист, значит?
Я сказал, что журналист.
— Ну и сколько в месяц получается?
— Рублей двести, когда побольше.
— Скажи! — удивился он. — Я вот наладчик, а то же самое выходит.
Я тоже удивился и посмотрел на него с уважением. Две сотни — значит, мастер, высокий класс.
— Денег–то хватает, — сказал Николай. — Вот только Сонька подкузьмила.
— А что у нее?
Он назвал болезнь с длинным и сложным титулом, назвал сразу, не запинаясь и не оговариваясь.
— Я ее перед больницей к профессору водил, — сказал он. — Профессор Либерзон, Абрам Исаевич… Вроде вылечивают.
Ом помолчал немного и выговорил с тоской и надеждой:
— Только бы выкарабкалась! Я ее три года в санаториях продержу, одними лимонами кормить буду…
Мы дошли до метро, а там снова разделились, потому что Ире было совсем рядом, одна остановка автобусом, да и Николаю недалеко.
Мы со Светланой спустились в метро.
В вагоне было почти пусто, но садиться не хотелось, мы остановились у дверей. Я поставил чемодан на пол, к ноге, и на секунду потерял ощущение времени: просто одно из возвращений, одно из многих, когда в голове ничего, кроме усталости, щека тоскует по подушке, и только машинально прижимаешь ногу к чемодану, чтобы не забыть выходя.
— Как из командировки, — сказал я не столько Светлане, сколько самому себе.
Она не сразу спросила:
— А вы много ездите?
Я пожал плечами:
— Как когда.
Поезд глуховато шумел, мимо текли кабели, темнея на темной стене туннеля. Через равные интервалы возникали лампочки, мазнув по глазам неярким размытым светом.
Я привалился к двери, а она стояла скромно, изредка поднимая на меня свои кроткие близорукие глаза.
Может, она хотела спросить, зачем мне понадобился тогда ее адрес? Я был рад, что она не спрашивает, — что бы я ответил?
Я спросил:
— Хочешь сесть?
Она покачала головой: