Остановиться, оглянуться…

Пришел Сашка и сказал, что надо обождать минут пятнадцать, пока не кончатся процедуры. Я ему сказал:

— А ты человек!

Он не понял:

— Почему?

— Вот из–за этой вечеринки.

Он ответил:

— А это хорошо и в медицинском отношении — психотерапия.

Пожалуй, у него было чувство юмора — вот только смеялся редко…

Час процедур кончился, отделение постепенно угомонилось, и мы потащили все наше хозяйство на третий этаж.

На лестнице выяснилось, что нас довольно много — какой–то малый, девушки… Сразу разглядеть их мне не удалось, потому что свет мы не зажгли из конспирации. Мы ступали осторожно, приглушенно смеясь, возбужденные темнотой и секретностью.

В этой темноте и суете я стал высматривать Нину с красивыми волосами и вдруг увидел ту девушку со светлой косой.

На какой–то момент меня охватило нелепое и радостное ощущение, что она и есть та самая Нина, хотя все было уж очень не так: и не слишком худенькая, и не двадцать два года, и не лежит ни в какой палате.

Лестничная площадка была кое–как освещена с улицы, и я быстро разглядел своих спутников.

Я узнал Нину по красивым волосам (она несла их, как пушистый шар) и по особой возбужденности именинницы. Я прикинул, кто муж и кто жена. Тогда остался единственный вариант: Сашина девочка.

Но я все–таки на что–то смутно надеялся до того момента, когда Сашка, ворочая большим ключом в неподатливой скважине, сказал мне:

— Ты, кстати, познакомься. Вот это Светлана, а это тот самый Георгий.

Мы познакомились, и я выполнил обязанность интеллигентного человека, сказав, что очень рад.

Сашка наконец открыл дверь, зажег свет, и мы все вошли.

Комната была не просторная и не тесная, обычный врачебный кабинет. Только в углу страшновато посверкивала бормашина. Зачем она здесь, я не понял, а у Сашки спрашивать не хотелось.

Мы беззвучно выдвинули стол на середину, кое–как разобрались в провизии и тряпках. Потом женщины стали переодеваться, а мы вышли в коридор.

Мне было жаль выходить, жаль не видеть, как больничные девочки торопливо скинут свои халаты и длинные сиротские рубахи, как возбужденно и радостно будут разворачивать, надевать и оглаживать на себе легкое прозрачное белье и праздничные платья…

Но закон есть закон. Я отдал дань условности, которую не уважаю, и вместе со всеми курил в коридоре, пока за белой фанерной дверью происходил удивительный процесс превращения утки в лебедя.

Впрочем, не со всеми — Сашка не курил. Он отошел чуть в сторону от дыма, и я вдруг почувствовал к нему резкую неприязнь. За то, что не курит, за то, что в институте занимался бегом для общего развития, за то, как медленно ворочал ключом в скважине и возил ладонью по стене, ища выключатель…

Эта неприязнь была настолько несправедлива, что я заставил себя подойти к Сашке и что–нибудь сказать.

Я сказал:

— Старик, а зачем здесь бормашина? Он ответил:

— Тут в прошлом году зубной работал. Кабинет закрыли, а машина пока стоит. В принципе больница должна иметь зубного врача.

Я согласился:

— Иметь лучше, чем не иметь.

Я сказал так, потому что вспомнил песенку, слышанную года два назад на какой–то вечеринке. Песенка была забавная, я ее запомнил сразу:

Когда у вас нету дома,

Пожары вам не страшны,

И жена не уйдет к другому,

Когда у вас нет жены.

А ударник гремит басами,

А трубач выжимает медь…

Думайте сами, решайте сами:

Иметь иль не иметь?..

— Это конечно, — кивнул Сашка, — иметь лучше.

— А может, наоборот, — сказал я, и он недоуменно посмотрел на меня.

Нас впустили в комнату. Женщины уже были красивы, больничную униформу они загнали в самый дальний угол — там ее, как сказочный Кащей, охраняла бормашина.

Вернулся из коридора Юрка. Он уже надел мои брюки, надел мохнатый болгарский свитер, и мы малость поострили, какой он теперь шикарный сердцеед.

Я открывал бутылки, смотрел в окно на совсем уже темный больничный парк с островками корпусов, я знакомился с мужем, с женой, знакомился с Ниной и притом, как правило, смотрел ей в глаза — а в голове все вертелось, как пластинка с поврежденной бороздкой:

Иметь иль не иметь?..

Иметь иль не иметь?..

Иметь иль не иметь?..

Светлана помогала Ире накрывать на стол. Сашка о чем–то спросил ее, она обернулась и кивнула. Она держалась очень робко, все время молчала. Я просто представить себе не мог, что она станет делать, когда кончится вся эта спасительная застольная возня.

Но представить я не мог и другого: что стану делать я сам.

Раньше со мной никогда такого не было. Все решалось мгновенно и как бы само собой: лучше сделать и жалеть, чем жалеть, что не сделал. Но теперь было совсем по–другому. Я понимал, что стоит сказать две или три фразы, услышать столько же в ответ — и, независимо от «да» или «нет», вся моя жизнь станет сложной и мутной. Главное, мутной, какой она никогда не была. И дело не и морали, не в сплетнях — плевать я на это хотел! — дело во мне самом.

Светлана встретилась со мной взглядом и неуверенно улыбнулась, я, естественно, улыбнулся в ответ. Но я не стал гадать, что стоит за ее улыбкой, потому что все никак не мог понять, что стоит за моей.

Я честно пытался думать, хоть как–то сопоставить разные «за» и «против», но вместо разумных мыслей в мозгу навязчиво крутилась все та же песенная строчка:

Иметь иль не иметь?..

Иметь иль не иметь?..

Иметь иль не иметь?..

Я не знал, как она ко мне относится. Мог бы, пожалуй, узнать — по голосу, по взгляду, по движению плеч…

Но я и не старался понять. Я помнил все время, что она «Сашина девочка», и даже представить себе не мог, как с этим быть, не мог представить, как это я буду отнимать ее у Сашки, который и вообще–то не знает, что такое предательство, и уж конечно не ждет его от меня.

И еще одно было самое страшное, — через это я не мог, просто не мог переступить: Сашка был Юркин врач, часть его жизни…

Думайте сами, решайте сами:

Иметь иль не иметь?..

Мы придвинули к столу кушетку, покрытую пожелтевшей клеенкой, поставили три стула и кое–как разместились.