Остановки в пути
Шрифт:
В голове крутится одна и та же фраза, сначала она вроде как издалека доносится, тихо-тихо, потом все ближе, ближе, и вот уже перерастает в оглушительный вопль, затопляющий маленькую комнатку: «Не хочу больше! Не хочу я больше ничего этого! Не хочу! Хватит! Не хочу больше! Не хочу!»
Кто-то трясет меня за плечо. Я вскакиваю и ошеломленно озираюсь. Передо мной стоит дедушка Шлоймо в темно-синей пижаме.
— Ты во сне кричал, — поясняет он. — Слушай, представляешь, иду я из туалета — и понимаю, что кровати-то нет! А она ведь раньше стояла здесь…
На следующий день я беру в библиотеке книгу об истории американской морской пехоты. Называется она «За честь и славу», обложка у нее блестящая, цветов американского флага, сине-красно-белая.
— Ты что, в морскую
Я чувствую, что краснею.
— Смотрите, эмигрант-то наш патриотом сделался, — веселится миссис Кардуччи. — Так всегда бывает, из иммигрантов получаются самые отчаянные ястребы.
Миссис Фримен, как всегда, меня защищает и говорит:
— Оставьте его в покое, пусть читает, что хочет. Кстати, мой кузен в морской пехоте служит. Так что я вам о морпехах гадости говорить не позволю.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что мы не любим Америку? — произносит миссис Райан с наигранным возмущением. — Мы патриотки, еще какие! Когда перед бейсбольными матчами гимн играют, я всегда сползаю с дивана, встаю перед телевизором и в порыве неподдельного патриотизма прижимаю правую руку к сердцу — должно же оно биться где-то под этими складками жира!
Миссис Фримен обиженно отворачивается, а я смущенно мямлю:
— Это я не себе. То есть, я хотел сказать, один мой друг в морскую пехоту идет, и я хотел…
— Ага, это все так говорят, а смотришь, через год-другой их и не узнать: борцовские бицепсы, стрижка «ежик», — перебивает меня миссис Кардуччи. — Некоторые даже ничего себе, симпатичные, привлекательные — по крайней мере, пока молчат…
Я забираю книгу и ухожу. Вот дуры бабы. Я им еще покажу. Когда-нибудь. И тут я ловлю себя на том, что в течение всего разговора ни разу не вспомнил о карте социального страхования.
В парке сажусь на скамейку и начинаю листать книгу. Одна из глав называется «Борьба за свободу в Корее». Листаю дальше: парни в камуфляже, с автоматами, типа крутые. Ну и что, это идеал какой-то, что ли? На военных в форме я в Израиле насмотрелся.
Каждый день в квартире Фишлеров проводятся совещания генерального штаба, участники которого предлагают нам то одно, то другое. Из США нас вышлют, как пить дать.
— Еще неизвестно, примут ли нас в Австрии, — размышляет вслух отец. — В Израиль я не вернусь… Но есть же все-таки шанс, пусть и связанный с определенным риском, но…
Произнося эту маленькую речь, отец принимает горделивую позу, как античный оратор на агоре. До этого он несколько недель молчал, будто совсем уже утратил волю к жизни. Но с тех пор как к нему вернулась былая энергия, он никого в покое не оставляет.
Мама сидит на диване. Она глядит на отца с мягкой улыбкой, но, кажется, видит его насквозь. Людмила за кульманом возится с каким-то чертежным заданием, которое ей дали на курсах. Она уже привыкла к отцовским монологам и не обращает на них особого внимания, вот только иногда вставит «ты совершенно прав» или «я абсолютно с тобой согласна». Натан долго не выдерживает и вскоре уходит к себе.
— Вы же знаете, у меня сердце больное, — сконфуженно бормочет он, хватаясь за грудь. — Мне надо полежать.
Я стараюсь не слушать, я читаю книгу про Александра Великого, само собой, библиотечную. Вот здорово было бы перенестись на две тысячи лет назад и бок о бок с ним завоевывать мир! Только дедушка, полускрытый клубами табачного дыма, время от времени застает отца врасплох вопросами вроде: «Вы же квалифицированный специалист, с высшим образованием, почему же вам визу не дают?» или: «У нас на родине, в Советском Союзе, разрешение на работу никому не требуется».
— Можем поехать в Вашингтон и объявить там голодовку прямо перед Белым Домом, — предлагает отец. — Только для начала надо оповестить все крупные газеты и телеканалы.
Я откладываю книгу и испытующе гляжу ему в лицо. Он что, серьезно?
— Нечего так смотреть, — осаживает меня он. — В конце концов, с журналистами-то тебе придется разговаривать. Ты по-английски уже хорошо говоришь, одну книгу за другой проглатываешь.
Мои родители уже знают, что я хожу в библиотеку.
Вскоре после того как мы к Фишлерам переехали, я им сам рассказал, умолчал только, само собой, про поддельный номер социального страхования и поддельную отцовскую подпись.— А разве это не запрещено? Разве можно просто так на улицу выйти и демонстрацию устроить? — вдруг вопрошает дедушка. — А то еще арестуют…
— Мы не в Союзе! — отвечают все хором.
— Ах, да! — дедушка ударяет себя ладонью по лбу и принимается набивать трубку.
Отец продолжает размышлять вслух:
— Есть еще одна возможность: просто собрать чемоданы, доехать до Нью-Гемпшира или Вермонта и нелегально перейти канадскую границу. Канада по сравнению с США — страна более либеральная, более европейская. Власти там терпимее. Может, там больше повезет.
На сей раз даже Людмила высовывается из-за кульмана:
— Я бы не хотела вмешиваться не в свое дело, — робко произносит она, — но, по-моему, это не очень разумно.
А мама, подумав, добавляет:
— Если бы нас застрелили канадские пограничники, то наша безумная одиссея закончилась бы вполне логично.
— На канадской границе не стреляют, — вставляю я.
— На любой границе стреляют, — возражает дедушка. — Страна, которая не охраняет свои границы, сама себя не уважает.
Прежде чем отец успевает что-то ответить, Людмила внезапно выхватывает откуда-то листок бумаги, исписанный синей пастой.
— Да, совсем забыла, мы же письмо от Алекса из Мадди-Корнер [50] получили. Я как раз вам хотела прочитать.
Мадди-Корнер — местечко у подножия Аппалачей в Северной Каролине. Алекс уже две недели там, в лагере для новобранцев.
«Дорогие родители, дорогой дедушка! — начинает Людмила, а отец тем временем в изнеможении опускается на диван рядом с мамой. — Я уже десять дней прохожу курс молодого бойца. У меня все окей, так что обо мне не беспокойтесь. Довольствие что надо, товарищи — хорошие парни, офицеры — джентльмены. Спим мы в казарме в общей спальне на пятьдесят человек. Это воспитывает чувство общности и взаимоуважение. Компания у нас подобралась разношерстная. Дуайт, например, из семьи бизнесмена, родом из Сакраменто, из Калифорнии, колледж окончил. А Боб, парень из Айдахо, ни читать, ни писать не умеет, а когда мы рассказываем анекдоты, чаще всего ни фига не понимает. Правда, поначалу у меня с некоторыми проблемы были. Один меня даже обругал "коммунистом чертовым", а все потому, что я из России. Я попытался ему втолковать, что я противник режима и эмигрант, но он таких слов не знал. Но скоро меня оставили в покое, потому что меня взял под свое покровительство наш инструктор, сержант Бромли. "Слушайте, задницы, — объявил он, — этот Фишлер — русский еврей. У меня среди новобранцев еще никогда еврея не было, тем более из России. Кто его хоть пальцем тронет, будет иметь дело со мной". Я вообще здесь, в лагере, что-то вроде знаменитости. Даже начальник КМБ, генерал Томас Арнольд, на первом же построении специально пожал мне руку и произнес: "Думаю, вы больше, чем кто-либо из новобранцев понимаете, что Россия — империя зла. Убежден, вы станете хорошим солдатом". Я страшно гордился, ну как же, генерал лично меня похвалил.
Распорядок, конечно, суровый. В шесть подъем, на завтрак отводится десять минут, чтобы в туалет сходить — тридцать секунд. Потом утренняя пробежка, пять миль, потом подготовка с оружием, стрельбы, рукопашный бой. Больше ничего сказать не могу — военная тайна, сами понимаете. В двенадцать обед, потом теоретические занятия в аудиториях, изучение тактики ведения боя. В семь ужин, потом мы свободны. Ну, еще форму в порядок приводим, автоматы. По вечерам в карты играем или болтаем, если еще остаются силы. Но вообще ко всему этому быстро привыкаешь. А самые сложные испытания у нас еще впереди. Через месяц — прыжки с парашютом, а в конце КМБ — учебноя газовая атака. Тогда нас всех загонят в газовую камеру…»
50
Говорящее название, «грязная дыра» (англ.).