Остров на птичьей улице

Он минуту подумал.

— До какого окна ты можешь добраться?

Я объяснил.

— Хорошо. Положи там доску или железный прут по диагонали. Это не вызовет подозрений, как будто что-то свалилось сзади, и тогда я подойду к проходу в тот же день. Конечно, если смогу. Но если не я, то кто-то из моей семьи. Ты это запомни.

Я кивнул головой.

— Я хочу также предупредить тебя, что рано или поздно сломают стену, откроют улицу и разделят квартиры между поляками. И уж тогда ты не сможешь высунуть носа.

— Но смогу поставить в окне железку, — сказал я.

Мы подняли воротники и побежали вдоль домов. Град перемежался с холодным дождем, и время от времени нас относило сильными порывами ветра.

Когда дождь усилился, мы на минуту остановились в воротах одного дома. Там стояла толпа. Сначала я подумал, что просто люди скрываются от дождя. Потом мне показалось, что они дерутся. Люди кричали и спорили. Пан Болек спросил у какой-то женщины:

— Что здесь происходит?

— У хозяина дома нашли жидов и арестовали их. Он подвел весь наш дом, этот подлец. Ему мало было того, что он каждый раз поднимал квартплату!

Пан Болек рассердился и плюнул на землю. Женщина, конечно, была уверена, что он плюнул из-за евреев. Я бы тоже с удовольствием плюнул.

Мы побежали дальше. Прошли дом, где раньше жил доктор. Я, конечно, не увидел Стасю. Но увижу ее на следующей неделе, в понедельник. Если не будет дождя. И если она придет.

Они были хорошо знакомы — привратник дома, где был проход, и пан Болек. Он заплатил привратнику, сказал ему несколько слов и велел мне привести Хенрика.

— Послушаем, что он скажет, и посмотрим, как он выглядит, а там будет видно. Но в общем, проведем его сегодня здесь. Еще до темноты я буду ждать его тут. Объясни ему это, понял?

Я все понял. Спустился в подвал, пан Болек — за мной. Он отодвинул буфет, а потом задвинул его за мной. Еще до того, как я из пролома помахал ему рукой, он подошел ко мне и прошептал:

— Не забудь про железный прут, Алекс. Подожди, возьми немного денег.

— Не надо, — сказал я, — у нас еще не открывают магазины.

Он рассмеялся. Я не хотел брать у него деньги. Пока я предпочитал взять у Хенрика.

Я рассказал все Хенрику. Объяснил, что он должен делать. Он встал, дрожа от холода. Я поднялся наверх и спустил теплое пальто, которое припрятал для папы. Он с удовольствием надел его. Теперь он выглядел немного лучше. Не такой худой и несчастный. Я наполнил карманы его пальто кусками сахара. Он не хотел брать. Я сказал, что наверху у меня есть еще. Он не поверил, но у него не было сил подняться по железной лестнице в мой склад и проверить.

— Ну, пошли, — сказал я.

— Нет, я пойду один.

Я не согласился. Ведь я отлично ориентировался в проходах. А он там не был ни разу. Когда они с Фреди попали сюда, они пришли с улицы. И, кроме того, я не мог дать ему свой фонарь. Батарейки во втором фонаре давно кончились. Я уж не говорю о пистолете. После непродолжительной дискуссии Хенрик согласился со мной.

Мы шли молча. Только прислушивались, когда переходили из дома в дом. Хенрик был осторожней меня, — ведь в последние дни мы видели полицейских и служащих домоуправлений, которые проверяли и записывали квартиры перед тем, как распределять их.

Мы добрались до дома № 32 по улице Пекарей. Ничего не изменилось. Я сдвинул шкаф. На минуту вошел с Хенриком в темный проход.

— Оставлю тебе немного денег, — вдруг сказал он.

Я чуть не забыл попросить его. Он достал пачку денег и поделил ее поровну.

— Нет, не надо так много, — сказал я.

— Бери и помалкивай, — сказал он, — у меня есть еще.

Он показал еще одну пачку, которая лежала у него во внутреннем кармане. Тогда я взял свою часть и поблагодарил его. Потом мы расстались. Я протянул ему руку, и он крепко пожал ее. Я тоже постарался сжать его руку изо всех сил. Мы расстались, как настоящие мужчины. То есть, он, конечно, и был мужчина. Я тоже, за исключением голоса, который пока еще оставался ребячьим.

Зима

Всю ночь шел снег. Первый снег в этом году. Я не мог удержаться и после обеда пошел в парк. Утром я сбросил вниз веревочную лестницу. Все было покрыто снегом, и на белоснежном покрывале, укрывшем развалины, я отчетливо различил собачьи следы. Я ни разу не видел здесь собаки. Я постарался припомнить, что ел вчера и какой запах привел ее сюда. Я начал спускаться и вдруг на последней перекладине остановился. Так ведь и я оставлю следы и, если кто-нибудь войдет во двор, то сразу увидит эти следы. Теперь мне можно будет спускаться только в том случае, если пойдет сильный снег, который покроет мои следы.

Я вернулся наверх и принялся размышлять. Ведь теперь и знаки, которые я оставил папе, покроются снегом. Как же я пойду в парк играть с детьми? Прежде всего, мне нужно снова проделать всю работу, чтобы, как раньше, оставить папе записку. Но как спуститься и выйти отсюда или даже просто сходить в соседний дом по нужде?

Я сдвинул лестницу ближе к стене и спустился вниз. Потом, с большими предосторожностями, выбрал обходной путь — по местам, куда не долетал снег. Я не думаю, что в тот день кто-нибудь заходил во двор, потому что нигде не было никаких следов. И все-таки я очень гордился тем, что нашел выход, и даже объяснил Снежку, что мог бы быть настоящим индейцем.

После обеда я пошел к проходу. Заплатил привратнику и направился в парк. Ребята, с которыми я играл в футбол, тоже пришли туда. Правда, не все. И не играли в футбол. Теперь я был знаком почти со всеми. Мы сделали снежки и начали войну. Сначала один против другого. Потом разделились на две группы. Один из ребят, Владек, хотел, чтобы мы назывались поляками и немцами. Но никто не захотел быть немцем. Тогда мы решили, что называть группы не будем. Будут просто два лагеря. Один лагерь возглавил Владек, другой — я, и мы начали настоящую войну. Когда мы кончили играть, я был такой мокрый, что просто дрожал от холода. Стемнело. Все разошлись по домам. Я уже знал, что будет, когда вернусь к себе. Ворота дома с проходом были закрыты. Я попытался открыть калитку. Она еще не была на замке. Створки затрещали. Я проскочил внутрь и спустился в подвал. Думаю, что привратник видел меня из окна. Во всяком случае, он не вышел и ничего не сказал. К счастью, вход в подвал был прямо из ворот, так что жильцы не увидели меня из окон, выходящих во двор. Может, именно поэтому здесь и сделали проход.

Я сжал зубы и пробрался к своему дому. Сжал не от холода, а от рыданий, которые готовы были вырваться из горла. Я все время говорил себе:

— Остановись и прислушайся, нет ли кого-нибудь в соседнем доме.

Я должен был напоминать себе это все время. Около каждого пролома в стене. В каждом проходе. Все время повторял:

— Не беги. Иди спокойно. А то выдашь себя.

Я говорил это себе все время. И даже иногда — вполголоса:

— Не плачь. Здесь нельзя плакать. Только когда будешь у себя и накроешься подушкой. Только там.

Я сдержался. Когда я вышел из пролома к развалинам, снова пошел снег. Он падал тихо и густо. Большими влажными хлопьями. Я не пошел в обход. Пересек двор прямо по диагонали. Следы очень быстро занесет снегом. Я поднялся наверх и чуть было не забыл подтянуть лестницу. Такого со мной еще не бывало. Я закрылся в вентиляционном шкафу, накрыл голову подушкой и разрыдался.

Немного погодя я успокоился, закрыл окна и зажег примус. Сначала согрел руки. Потом снял одежду и развесил ее, чтобы высохла. Тем временем вскипела вода, и я напился «чаю», держа во рту кусочек сахара. И лишь потом покормил Снежка. Я не мог говорить с ним и ничего не рассказал ему. Боялся, что если открою рот, все начнется сначала.