Остров на птичьей улице

Четыре дня, оставшиеся до понедельника, я просидел дома. Когда вышел, был чудесный зимний день, не очень холодный. Я заплатил привратнику, и он погрозил мне пальцем. Улыбнулся ему в ответ. И снова пошел прямо в парк. Ребята играли в прятки. Она тоже была там. Играли только мальчики, она стояла в стороне. Я поздоровался с ней. Она кивнула в ответ. Владек спросил:

— Это твоя невеста?

Я разозлился и хотел сказать, что это не его дело. Но сдержался. Мама всегда говорила, что когда я злюсь, надо сосчитать до десяти и лишь потом ответить. Это было впервые в моей жизни, что я воспользовался ее советом и победил. И вправду, злоба испарилась. Я улыбнулся и кивнул головой. Он рассмеялся. И мы вдруг почувствовали себя друзьями. Как будто я поделился с ним своей тайной. Может, он ожидал злобного и неприличного ответа, и для него мое поведение было приятной неожиданностью.

Мы начали играть. Она стояла в стороне. Вдруг повернулась и ушла. Я побежал за ней и закричал:

— Стася!

Она остановилась и ждала меня.

Ребята начали кричать, что нельзя уходить в середине игры. Но Владек их успокоил. Громко сказал:

— Оставьте его в покое!

Потом что-то прошептал, и все расхохотались. Но оставили нас.

Мы пошли посмотреть, замерзло ли озеро с лебедями и можно ли уже там кататься на коньках. Шли очень медленно. Не обменялись ни словом. Я вдруг застеснялся. Может, и ей было неудобно. И тут я почувствовал, что мне нечего бояться. Просто я не могу говорить с ней ни о чем из того, что было для меня самым важным. Чем что-то изображать, лучше было молчать.

Парк был очень красив. Снег был белый и чистый. На центральных дорожках его немного сгребли в стороны. Чья-то мамаша и несколько детей слепили большую снежную бабу. Вставили угли вместо глаз. И тут Стася задала мне вопрос, которого я боялся больше всего:

— Где ты живешь, Алекс?

— Недалеко, за парком.

— На улице Тополей?

Она хотела знать. Может, хотела прийти к нам и познакомиться с моими родителями. Или просто зайти, если будет скучно. Подождать меня на улице. И я понял, что это наша последняя встреча.

— Давай вернемся, — сказал я.

Она начала говорить о себе. О школе. Об учителе. О своей близкой подруге Марысе, которая была лучше всех в классе. И что в доме у нее нет подруг, потому что там живут одни мальчики. А девочки или совсем маленькие, или взрослые. И она рассказала мне о маленькой девочке, которая проводила целые дни на улице, если только позволяла погода. Я чуть не сказал, что я это знаю. Что я ее видел.

— Я не могу тебе сказать, где я живу, потому что…

Я замолчал посреди фразы — просто не мог больше произнести ни слова. Ведь одно неверное слово, и ты рискуешь потерять жизнь. Она внимательно смотрела на меня темно-синими глазами. Она была самая красивая девочка, какую я знал. И тогда я ей сказал.

Ее лицо запылало.

— Ты ненавидишь евреев?

Она опустила голову.

— К примеру, можешь выдать меня? Знаешь, если ты даже случайно расскажешь обо мне своим родителям, это будет мой конец. Я рассказал тебе всю правду, потому что не мог врать. Но теперь мы расстанемся и больше никогда не встретимся. Ты должна беречь эту тайну, потому что, кто знает, вдруг мне когда-нибудь придется пройти по вашей улице.

Я уже ругал себя, что все ей рассказал. Какая глупость. Все себе испортил. Не надо было говорить. Нельзя, нельзя, нельзя! Я даже не попрощался с ней. Как будто она была виновата. И вдруг услышал за спиной:

— Алекс!

Вернулся.

Она — еврейка. Я не мог поверить. Смотрел на нее снова и снова. Как это может быть? Может, она это придумала, чтобы я не боялся?

— Твоя мама — это твоя настоящая мать?

— Да, — ответила она.

И она рассказала мне всю свою историю. Понемногу я начал убеждаться в правдивости ее слов. Она тоже понимала, что нарушила самый серьезный запрет. Что-то такое, чего никак нельзя было делать. До тех пор, пока не кончится война. Я видел, как она побледнела, когда рассказала мне все.

— Можешь на меня положиться, — сказал я ей.

И тоже рассказал ей о себе. Все с самого начала. Я уже был специалистом по рассказыванию своей истории. Она очень обрадовалась, что я «живу» напротив. Слушала меня с сияющими глазами. Ни о чем не спрашивала. И ничего не говорила. Я не рассказал ей о пистолете. И тут мы увидели, что люди заспешили по улице. Приближался комендантский час. Она испугалась. Быстро темнело.

— Мама меня убьет! — сказала она. — И не даст мне выйти на улицу всю неделю. Она, конечно, ужасно волнуется. Мне запрещено возвращаться в темноте. Господи, что я наделала!

— Беги домой, — сказал я. — Встретимся в следующий понедельник.

— Я буду смотреть на… — она наклонилась к моему уху и прошептала, — на вентиляционное окно.

— И почаще сиди около подоконника, — попросил я.

Вернувшись домой, я тут же открыл свое окно и взял бинокль. И увидел, что она подняла маскировочную штору. В комнате было абсолютно темно, но я догадался, что она сделала это ради меня.

В тот вечер я долго кормил Снежка. Мне нужно было многое ему рассказать. Иногда я радовался, что Снежок — всего-навсего мышонок. Поэтому я мог ему сказать все, что приходило в голову.

Самый счастливый день

Всю неделю я думал о Стасе и смотрел на нее, как только она подходила к окну. Она выполнила мою просьбу и садилась там читать. Теперь, когда этот паршивый Янек нападал на нее по дороге в школу, я просто трясся от злости. Придет час, и он заплатит за все. Иногда, наблюдая за их стычками, я сомневался в том, что она действительно страдает. Иногда мне даже казалось, что она получает удовольствие от его спектаклей, и это злило меня еще больше.

Чего бы я только ни дал, чтобы у меня был телефон, только отсюда туда. И ни в какое другое место. И я начал придумывать, как нам переговариваться в нашей ситуации. В моей голове крутилось множество самых невероятных планов, которыми я делился со Снежком. Я думаю, что даже он смеялся надо мной. Но одно мне было ясно. Чем больше я придумывал, тем больше опасался, что я себя выдам. Самое большее, что я мог себе позволить, это открывать и закрывать вентиляционные окна. К примеру, два раза — будет означать «да», один раз — «нет». Три раза — «я не знаю». Но только как она рассмотрит эти маленькие железные окна? Я-то ведь знал, что оттуда их можно рассмотреть с большим трудом. Когда же дом в тени, не видно ничего. «Придется отдать ей бинокль», — подумал я. Нет, даже ради нее я не мог от него отказаться. И вдруг мне пришла в голову оригинальная мысль. Просто я дам ей полбинокля! Я проверил его и увидел, что бинокль можно разобрать. Каждый из нас получит половину. Конечно, при этом я проиграю, потому что одним глазом не увидишь так, как двумя. Все как-то расплывчато. Но это была единственная возможность. Потом я начал думать о разных вариантах переговоров. Как она будет подавать мне знаки. Ничего не было короче и проще азбуки Морзе, которую я учил в лагере. Каждая буква состояла из нескольких знаков. Я ей скажу, чтобы она показывала их обеими руками. Жест правой рукой будет обозначать тире, левой — точку.

Почему бы не попробовать действовать с помощью вентиляционного окна — открывать его медленно и быстро? Это был неплохой вариант, но довольно опасный, хотя отверстие и не было заметно снизу. Но кто-нибудь может посмотреть наверх, и это наверняка привлечет внимание. Жаль. Потому что получится не настоящая беседа, хотя все-таки это лучше, чем ничего. Приберегу этот вариант на экстренный случай. Она же сможет время от времени передавать мне короткую фразу или что-то сообщать. Например, когда мы встретимся. Или что она не может прийти. Или что любит меня. Неужели она мне это скажет? Я надеялся и волновался при одной мысли об этом. И не был уверен в том, что у меня самого хватит смелости сказать ей это.

Наконец, пришел следующий понедельник. Я был взволнован, потому что всю неделю рядом крутились поляки со списками квартир. Ясно, что она ничего не сможет мне сказать. Они сразу увидят знаки, которые она передает в гетто, и заподозрят неладное. Что со мной будет, если они внезапно откроют гетто? Или разрушат стену? Это казалось невероятным. Может, тогда я просто выйду. И не буду больше за это платить. Это казалось нереальным. А может, не смогу выходить вообще.

Привратник поднял цену. Подлец. Но я не стал с ним спорить. Мне нельзя было ссориться с ним. Он сказал, что один из жильцов начал подозревать его, и теперь он вынужден платить ему часть выручки. Может, и не врал. Стукачи были повсюду.