Остров. Тайна Софии

Когда настал момент погребения, все вышли наружу, под безжалостные солнечные лучи. Слезы и пот, смешиваясь, текли по щекам. Никто не мог до конца поверить, что в деревянном ящике, который должен вскоре исчезнуть в темноте, действительно лежит Анна.

Когда гроб опустили в яму, священник взял горсть земли и высыпал на его крышку.

– Эта земля принадлежит Господу, – сказал он, – как и все, кто живет на ней.

Пепел из кадила посыпался вниз, смешиваясь с сухой землей, и священник продолжил:

– Даруй упокоение душе рабы твоей… – Священник говорил не спеша, нараспев. Эти слова произносились тысячи раз, и они как будто заворожили собравшихся, проливаясь с губ священнослужителя. – О, чистая и незапятнанная Дева, заступись за душу рабы твоей…

Фотини подумала о том, пожелает ли чистая и незапятнанная Дева заступаться за душу Анны. Если бы Анна сама была менее запятнанной, они бы все не стояли теперь здесь.

К тому моменту, когда служба подходила к концу, голос священника состязался с армией из тысяч цикад, чей неумолчный шум достиг пика ко времени произнесения последних слов.

– Дай ей отдых на груди Авраама… Пусть память о тебе будет вечной, сестра наша, и пусть тебя ждет вечное блаженство. Кирие элейсон. Кирие элейсон. Господи, помилуй.

Прошло несколько минут, прежде чем кто-либо тронулся с места. Мария заговорила первой, поблагодарив священника за службу, а потом пришла пора возвращаться в деревню. Мария пошла домой вместе с отцом. Гиоргис сказал, что ему хочется спать. Больше он ничего не желал. Фотини с ее родителями вернулась в таверну к Стефаносу, который занимался на берегу с Петросом и шкодливым Маттеосом. Стоял тихий полуденный час. Все вокруг замерло.

Киритсис должен был ждать Марию на скамейке на площади, в тени дерева. Марии нужно было на несколько часов уехать из Плаки, они собирались в Элунду. Это должно было стать первой поездкой Марии за четыре года, если не считать короткого пути со Спиналонги на Крит. Мария жаждала хотя бы короткого уединения, хотя бы на час.

Она помнила, что в Элунде, на берегу, у самой воды, стояла маленькая кофейня. Конечно, именно там она бывала с Маноли, но все это осталось в прошлом. Мария не собиралась позволять мыслям о Маноли преследовать ее. Когда Марию и Киритсиса проводили к столику на террасе, где слышен был мягкий плеск волн, бившихся о камни внизу, события последних сорока восьми часов уже казались далекими. Как будто все это случилось с кем-то другим, в каком-то другом месте. Но когда Мария посмотрела вдаль, она отчетливо увидела Спиналонгу. Отсюда опустевший остров выглядел таким же, как всегда, и трудно было поверить, что теперь на нем нет ни единой души. А Плаку скрывал каменистый мыс.

Это была первая возможность для Марии и Киритсиса оказаться наедине, после того момента перед церковью в ночь праздника. Всего лишь около часа жизнь Марии была полна таких обещаний, такого будущего. Но теперь она чувствовала, что этому огромному шагу вперед противостоят несколько шагов назад.

Она ведь пока что даже ни разу не обратилась к человеку, которого любила, просто по имени.

А Киритсис, когда оглядывался на это мгновение несколько недель спустя, проклинал себя за торопливость. Его волнение при мысли о совместном будущем прорывалось в каждом слове, когда он говорил о своей квартире в Ираклионе, о том, что надеется – им там будет вполне удобно.

– Она не очень просторная, но там есть кабинет и отдельная гостиная, – рассказывал он. – В будущем мы всегда сможем переехать, если понадобится, но она очень близко к госпиталю.

Потянувшись через стол, Киритсис взял руки Марии и сжал их. Мария выглядела встревоженной. Конечно, иначе и быть не могло. Они ведь только что похоронили ее сестру, а он, нетерпеливый, как ребенок, хотел говорить об устройстве их совместной жизни. Марии явно нужно было время.

Мария думала о том, как успокаивающе действует на нее прикосновение рук Киритсиса. Почему нельзя навсегда остаться вот здесь, за этим столиком? Никто не знал, куда они отправились. Ничто не могло их побеспокоить. Кроме ее собственных тревог, которые преследовали и теперь вырвались наружу.

– Я не смогу выйти за вас замуж, – внезапно произнесла Мария. – Я должна остаться с отцом, заботиться о нем.

Эти слова свалились на Киритсиса, как гром среди ясного неба. Он был потрясен. Но через несколько минут понял, что в них кроется глубокий смысл. Как вообще он мог ожидать, что все и дальше пойдет тем же путем, учитывая драматические события последних двух дней? Он был просто дураком. Как можно было ожидать, что вот эта женщина, к которой его манили ее бескорыстие и доброта, а не только прекрасная внешность, оставит горюющего и растерянного отца? Киритсисом всю жизнь руководил рационализм, и едва он отказался от него, выпустив на свободу эмоции, как сразу споткнулся.

Какой-то части его разума хотелось протестовать, но вместо этого доктор просто мягко сжал руки Марии. А потом заговорил с пониманием и прощением, от которых разрывалось на части его сердце:

– Вы правы, решив остаться. Именно поэтому я вас люблю, Мария. Потому что вы знаете, что правильно, и всегда поступаете как надо. – И это было чистой правдой, но еще большей правдой были следующие слова доктора: – Я никогда не полюблю другую женщину.

Владелец кофейни держался вдали от их столика. Он видел, что женщина плачет, а ему не нравилось нарушать уединение посетителей. Но голоса этой пары звучали тихо, что было не совсем обычно. Впрочем, тут владелец заметил траурную одежду гостей. Кроме старых вдов, никто не надевал черное в жаркие летние дни, и до него дошло, что, видимо, пара побывала на похоронах.

Мария высвободила руки из ладоней Киритсиса и сидела, склонив голову. Слезы лились по ее щекам, стекая на грудь, капая на руки. Мария не в силах была их остановить. Она сдерживалась на кладбище, но это не могло длиться долго, и теперь бесконечная печаль вырвалась, разбив все плотины, и ее было не утишить, пока не вылилась бы последняя капля слез. А то, что Киритсис так разумно воспринял ее отказ, заставляло Марию рыдать еще горше, оплакивая собственное решение.

Киритсис просто сидел, глядя на макушку склоненной головы Марии. Когда наконец ее рыдания утихли, он осторожно коснулся плеча девушки.

– Мария, – прошептал он, – может, пойдем?

Они встали и пошли обратно, рука об руку, и голова Марии склонялась к плечу Киритсиса. Когда они в молчании ехали обратно в Плаку, сапфировые воды моря все еще сверкали, но небо начало меняться. В его лазури заиграли едва заметные оттенки розового, и камни сразу обрели такой же теплый оттенок. Наконец-то этот ужасный день подходил к концу.

Когда они добрались до деревни, доктор заговорил.

– Я не стану прощаться, – сказал он.

И был прав. В словах прощания слишком много завершенности. Но разве может закончиться то, что на самом деле и не начиналось?

– Я тоже, – ответила Мария, теперь уже овладевшая собой.

– Вы мне напишете, расскажете, как дела? Чем занимаетесь? Как идет ваша жизнь в свободном мире? – спросил Киритсис с фальшивой бодростью.

Мария кивнула.

Не было смысла затягивать разговор. Чем скорее бы Киритсис уехал, тем лучше было бы для них обоих. Доктор остановил машину перед домом Марии и вышел, чтобы открыть для нее дверцу.

Они очутились лицом к лицу, а потом на несколько секунд обнялись. Они не цеплялись друг за друга, как дети в грозу. Просто легкое объятие, и все. Потом, с огромным усилием, одновременно отодвинулись друг от друга. Мария сразу же повернулась и вошла в дом. Киритсис сел в машину и поехал прочь. Он не останавливался до самого Ираклиона.