Осуждение Сократа
Шрифт:
Кто-то шел по дорожке, сбегающей к колодцу. Округлые камешки, опережая идущего, катились вниз.
— Что ты здесь делаешь, Сократ? — Старая Метротима остановилась возле сидящего мудреца, сняла кувшин с левого плеча.
— Здравствуй, почтенная Метротима! — Мудрец приветливо улыбнулся старой рабыне. — Ты ведь давно, как и я, живешь в Алопеке? Не говорит ли тебе что-нибудь имя Аглаоники?
— Аглаоника… — прошамкала Метротима. Она никак не могла понять, зачем Сократу понадобилось это имя. — Разве твою жену зовут Аглаоника?
— Я поймал этот кувшин. На нем имя Аглаоники.
Старуха потрогала сосуд.
— Куда он годится? Такой старый, с отбитым горлом? Смотри, какие на нем царапины!
Мудрец не видел никаких царапин.
— О ком же ты спросил меня? А-а, Аглаоника. Я где-то слышала это имя. Постой, я вспомнила ее лицо! — И в серых, словно посыпанных пеплом, глазах Метротимы проглянул живой уголек. — Аглаоника. О, это была красавица из красавиц! Я бы врагу не пожелала любить такую. Как она танцевала на рынке в Эфесе! Целый дождь монет просыпался на ее волосы. О, раньше были красавицы! — Старуха подбоченилась: — Зачем тебе далась эта Аглаоника?
Что ты вцепился в разбитый кувшин? Сам Асклепий не вылечит его.
Она, тяжело согнувшись, зачерпнула воды.
— Ой, намутил ты, Сократ!
Поставила длинный кувшин на левое плечо, давным-давно ставшее ниже правого, и пошла.
— В Алопеке никогда не жила Аглаоника, — не оборачиваясь, сказала она.
Медленно подымалась в гору, шептала сиреневыми губами:
— Были красавицы…
И катились камешки из-под огрубелых ног.
Сократ проводил рабыню взглядом, испытывая гнетущую тяжесть оттого, что она так трудно идет, и снова забросил свое «ловило» в колодец, и, хотя искал неумело, без особой надежды, кувшин попался довольно быстро, словно норовистая рыба, которая, испробовав множество наживок, все же предпочла самую бесхитростную. Старик подержал кувшин Ксантиппы, темноватый, плохо обожженный, — было как-то неловко ставить его рядом с «прекрасной Аглаоникой» — и, проведя ладонью по шершавой, как коровий язык, поверхности, прислонил сосуд к невзрачному обломку стелы. Подобрал плащ и опустился тут же, на могильный камень, слегка нагретый солнцем, — старик надеялся расспросить кого-нибудь из водоносов о прекрасной Аглаонике.
Подходили одна за другой рабыни к колодцу, пожилые и те, кому еще не миновала даже вторая седьмица, и никто из них, ни сам, ни чужим слухом, не обрадовал Сократа. И вдруг эта Памфила, быстрая, тонкая, с голубой повязкой на волосах…
— О ком ты спрашиваешь, Сократ? Аглаоника? Ты говоришь: прекрасная Аглаоника? — Памфила схватилась за живот и захохотала. — Я… я умираю! Облейте меня… водой!
Она успокоилась, сказала:
— Это настоящая уродина!
— Уродливее меня? — Старик глядел на девушку с ироническим прищуром. — Откуда ты ее знаешь, красавица?
Памфила смутилась.
— Разве я виновата, что Афродита обнесла ее красотой? — пробормотала девушка. Небрежно махнула рукой. — Она живет там. Видишь два тополя и крышу из красной черепицы?
— Благодарю, прекрасная, за сводничество!
Памфила фыркнула. Сократ, улыбнувшись, замотал влажноватую веревку на крюк, спрятал «ловило» в просторный кувшин Ксантиппы, взял другой сосуд и, словно горшечник в рыночный день, двинулся сыпучей дорожкой, огибающей склон. По левую руку старика, в ложбине, поросшей розоватыми побегами вербы, синела полоска пересыхающей реки Илисс. Высокими гермами, провожающими речонку вниз, к храму Артемиды Агротеры, стояли широколистые платаны.
Старик подошел к указанному дому, увидел на воротах венок из оливковых ветвей. Это был добрый знак: в доме родился мальчик. Ворота оказались открытыми, и мудрец безо всяких помех последовал во двор, посредине которого над алтарем Зевса Домашнего плавал жертвенный чад. Хозяин, увидев гостя, заулыбался и протянул руки.
— С твоим рождением, отец! — сказал Сократ.
— С рождением
сына, добрый человек! — поправил гостя хозяин.— Нет, с твоим рождением! — повторил мудрец.
Счастливый, отец насторожился, но быстро все понял, засиял лицом, словно новенький обол.
— О! Ты извлек слова с помощью божественных Харит!
Рассыпая улыбки, счастливый отец предложил гостю пройти в дом и отведать кикеон — смесь вина, ячменной муки и тертого сыра. Каково же было его удивление, когда бедно одетый человек отказался от вкусного угощения. И как скривились тонкие губы хозяина, когда гость вдруг заговорил об Аглаонике.
— Дрянная девчонка! Благодаренье Гермесу, я наконец-то сбыл ее старой Гликере. Самый терпеливый человек не вынес бы такого вранья и непослушанья. Ведь надо же, что она придумала: с ней по ночам разговаривают боги! Она как-то нашла зеркальце и заявила, что это подарок самой Афродиты. Каково? Но хуже всего, она вообразила, что ее мать не рабыня, а какая-то красивая благородная женщина. Она до того завралась, что водила своих подружек-оборванок к храму Артемиды и показывала то место, где ее якобы нашли в золотой корзинке. А я-то хорошо знаю, что ее родила самая обыкновенная рабыня на сеновале. И как этот змееныш глядел на меня, когда я рассказал правду!
Медленно подымался жертвенный дым, округлялся, сужаясь вверху, — казалось, над алтарем обжигается голубоватый сосуд. Странный сосуд расплывался, менял форму, и вот уже не кувшин, а легкий силуэт девочки задрожал и потянулся к чистому небу. Девочка рвалась ввысь, удлиннялась, но никак не могла оторваться от прочной земли — края ее кисейного платьица словно были придавлены закопченным камнем алтаря.
— Где живет старая Гликера? — спросил мудрец.
— О, это недалеко! — Хозяин принялся объяснять, с любопытством поглядывая на старика.
Мудрец выслушал и, не говоря ни слова, направился к воротам.
— Постой! Ты продаешь эти кувшины? Зачем тебе Аглаоника? Ты хочешь ее купить? — Словоохотливый хозяин шел рядом и торопился все хорошенько разузнать. — Зачем тебе такая лгунья? Постой! — Его губы расплылись в довольной улыбке. — Может быть, ты знал ее мать? Скажи!
Сократ молчал.
— Подожди! — Хозяину почему-то хотелось, чтобы старик заговорил с ним или хотя бы замедлил шаг. — Я скажу тебе один секрет. — Он оглянулся и перешел на шепот. — У девчонки больной желудок. Это никуда не годный товар. Поверь, Делад говорит тебе правду. Чистую правду.
Мудрец уходил, не оборачиваясь.
Разочарованный Делад ступил на тень философа, которая простиралась локтей на десять и поэтому придавала низкорослому человеку определенную внушительность, неуклюже потоптался, словно пытаясь вдавить чужое отражение в песок, однако утренняя тень старика ускользнула из-под пыльных сандалий…
Гликера, прежде чем отодвинуть засов, долго смотрела в щель.
— Входи, почтенный, как в свой дом!
Он вошел, а старуха продолжала разглядывать его, близоруко щуря красноватые глаза. От нее попахивало винным перегаром.
— Великие боги! — воскликнула она с удивлением и страхом. — Неужели это Сократ? Разве тени умерших разгуливают при свете лучей? Скажи, кто ты?
— Я Сократ, сын Софрониска, — сказал мудрец, опуская кувшины на землю.
— Что я слышу? — Старуха отшатнулась и чуть не упала. — Я не могу поверить! Сократа казнили!
— Нет, я жив, добрая Гликера.
— Как же так? — недоумевала старуха. — Почтенная Иокаста сказала, что тебя казнили. Она даже видела кипарисовую ветку на твоих дверях. Вчера тебя хоронили на старом кладбище. Я тоже хотела проводить твой прах за городские ворота, но упала и подвихнула ногу. Наважденье! — Гликера недоверчиво глядела на странного гостя. — Может, ты не Сократ?