Осуждение Сократа

— Милостивые боги! Он явился! — Ксантиппа воздела лиловые от грязи руки. — Где тебя носили проклятые вороны? О, да ты, я вижу, поймал кувшин! Что же ты не послал Лампрокла? Этот лоботряс все равно гоняет бабки! И ты пришел пустой? — Она досадливо качнула корыто. — Афина-Работница! Этот разумник был у колодца и не догадался набрать воды!

— Пощади! — с улыбкой взмолился мудрец. — Твои слова как бич, не знающий пощады. Сократу и так грозят мечом и веревкой.

— Ты ел что-нибудь?

— Я сыт, дорогая Ксантиппа!

— Ради наших сыновей, сходи сегодня к старой Хрисиде. Я уже договорилась с ней… Ты ведь знаешь эту женщину? Она всю жизнь плетет погребальные венки.

— А не рано ли мне запасаться венками? — притворно удивился Сократ.

— Оставь шутки! — Ксантиппа в сердцах шлепнула по мутной воде. — Ты не на весеннем карнавале! Я просила Хрисиду дать мне взаймы хотя бы одну мину — она обещала.

— Друзья готовы выложить для меня хоть тридцать мин, — спокойно сообщил Сократ. — И, клянусь собакой, они не потребуют возврата.

— Тридцать мин! — Ксантиппа покачала головой и недоверчиво поглядела на мужа. — Что же ты ответил своим друзьям?

— Я им сказал: «Хвалю!».

— Ты отказался? — воскликнула Ксантиппа.

— Мой «Демонион» остерег меня…

Ксантиппа, что-то бормоча, таскала за космы мокрую шерсть. Потом спросила:

— Что же ты собираешься делать?

— Полежать в прохладе. Такая жара!

— Афродица-Терпеливица! — воскликнула женщина, выпрямляясь и убирая с лица темную завесь волос. — Научи этого человека понимать обыкновеннейшие слова!

— Ты выпачкала лоб, — сказал мудрец и медленно пошел к дому.

Кипели в корыте и рвались ненавистные космы.

Философ вошел в свое сумрачное жилище и, не раздеваясь, лег на кровать. В освещенном дверном проеме летали неуемные мухи, басовито гудел серый слепень — он иногда садился на обогретый солнцем косяк, осторожно водил тупым хоботком и, убедившись, что под ним не сладкокожий вол, а что-то другое, безвкусно-твердое, с печальным гудом продолжал кружить на свету. Сократ заложил руки за голову. После разговора с Ксантиппой он чувствовал себя усталым. Когда же, наконец, кончится сумасшествие, навязанное Мелетом? Жена, как помешанная, твердит одно и то же: «Займи денег!», «Найми логографа!». Друзья, в отличие от Ксантиппы, теперь стараются не выражать сочувствия и даже не говорят о деньгах, судебных речах и показаниях. Но кого обманет их притворное спокойствие и слишком очевидное старание обойти ристалище запретных разговоров! Платон зачем-то ходил к архонту-басилевсу… Наверное, неспроста философские беседы стал посещать Лисий, известный оратор и составитель судебных речей, — его однажды, будто бы случайно, привел в мастерскую Симона старый друг Сократа — Критон. Да и сам он, глядя на жену и друзей, тоже невольно втягивается в эту безумную водоверть. Втягивается, хотя и понимает, что для подлинного беспокойства нет никаких причин: старый Сократ не предал город, не обманул друзей, не осквернил священные надгробья предков. Федон полагает, что Мелета заставила выступить не столько обида из-за поэтов, сколько практическая выгода: Анит не раз заявлял, что наймет на свои средства хор для исполнения дифирамбических стихов Мелета. Что ж, добровольная продажа в рабство — не удивительная новость в Афинах. Этот жалкий человек угрожает его телу. Но куда страшнее гибель порочной души! Нет, что бы ни случилось, он не должен вступать в разногласие с самим собой.

— Суд моей совести говорит: ты не виновен! — проговорил философ и устало закрыл глаза. Он почувствовал, как тихо покачнулось тело и плавно поплыло вверх, потом остановилось, сохраняя приятное ощущение легкости и покоя — казалось, он лежал на спине в большом и ласковом море — ему хотелось как можно дольше сохранить ощущение блаженства и своей отделенности, но что-то дальнее, запрятанное на самом дне, подсказывало, что этот покой недолговечен, словно «сады Адониса», выращенные в домашних горшках.

— Здесь живет Сократ, сын Софрониска? — Человек спрашивал подчеркнуто громко, как актер, говорящий для многолюдного зала.

Старик ощутил жесткое изголовье, гнетущую неподвижность кровати и, помедлив, приподнялся.

В дверном проеме струился голубой павлиний плащ.

— Есть тут люди? — спросил плащ.

— Да, да. Старый Сократ превратился в слух, — ответил философ, опуская босые ноги на земляной утоптанный пол.

— Я, Мелет, сын Мелета, пришел… — размеренно начал плащ и вдруг по-детски ойкнул, ударившись о каменную притолоку.

— Я, Мелет, сын Мелета… — с потугой повторил плащ, высовывая из-под себя обутую ногу и стараясь, не сходя с порога, нащупать пол.

— Осторожнее! — с улыбкой сказал философ. — Тут высокий порог.

Плащ сполз вниз, с достоинством расправил свои длиннотекущие складки. Следом за ним оглядчиво спустились какие-то неприметные люди. Гости остановились в пыльной полосе света и некоторое время, щуря глаза, всматривались в темноту, скрывающую Сократа. Голова, венчающая павлиний плащ, открыла прорезь рта и заговорила о том, что Сократ из дема Алопеки должен в означенный день и час явиться на суд присяжных. Старику невольно вспомнился Толос времен Тридцати тиранов, с его нелепыми догонялками и прятками взрослых людей. Теперь, по странной иронии судьбы, он чувствовал себя человеком, которого тоже искали и наконец-то обнаружили в укромном месте.

— Я все сказал! — торжественно закончил Мелет.

— Прекрасно! — отозвался мудрец, зевая. — Ты говорил коротко и ясно, как лаконец. Но стоило ли идти ко мне в такую жару? Разве нельзя было дождаться прохладного вечера?

Мелет насупился, изготавливая достойный ответ.

— Кто вас звал сюда, подлые шакалы? — Ксантиппа стояла в дверях, вызывающе положив руки на бедра. — Идите, идите ко мне, грязные ублюдки! Я вам немного поубавлю шерсти!

Свидетели Мелета, оробев, стали подыматься наверх. Сам поэт выбирался последним, подняв до колен свой роскошный плащ.

— А это кто? Шакал шакалов? Иди же, иди ко мне! Сейчас ты быстро подожмешь свой облезлый хвост!

Послышались возня, крики, беспорядочный топот. Испуганно закудахтала курица. Когда Сократ, позевывая, вышел во двор, непрошенных гостей уже не было. Ксантиппа шагала ему навстречу, отряхивая мокрый хитон.

— Я облила его помоями!

Ксантиппа торжествовала победу.

5

…Дом кипел как праздничный котел: рабы сбивали густую смолу с винных амфор, выносили во двор столы, скамейки, обильную пищу, украшали косяки дверей гирляндами фиалок.

Потирая глаза, заслезившиеся от солнца, Тиресий приблизился к пожилой рабыне-экономке, спросил недовольно:

— Где креветки? Почему не вижу креветок на моем столе?

Экономка развела руками:

— Креветки в рыбном ряду, господин.

Архонт размеренно покачивался с пяток на носки. Взад-вперед. Взад-вперед. Казалось, он упирается ногами в деревянную доску качелей.

— Разве у меня нет рыночных рабов?

— Есть, господин. — Экономка смотрела на сандалии Тиресия, желтокожие, с блестящими пряжками, и терпеливо перебирала на шее тяжкое ожерелье ключей.

— Тогда пошли кого-нибудь.

Ворошили пальцы грубое ожерелье: амбар, баня, зернохранилище…

— Легче сходить самому господину, — вздохнула экономка и остановилась на ключе от винного погреба.

— Хорошо! — с угрозой сказал Тиресий и внушительно зашагал по двору. Тень прыгала перед ним и словно готовилась убежать.

«Хамы! — с неприязнью думал архонт. — Сегодня вы все показываете свое подлинное лицо…»

— Ты что несешь? — остановил архонт молодую рабыню.

Самиянка удивленно взглянула хозяину в глаза.