Осуждение Сократа

— Ты считаешь… — задиристо начал Критий и смолк.

Человек в шлеме вынырнул из тьмы и, покосившись на Сократа, пристыл к уху Крития. Шептал шумно, едва сдерживая дыхание. Глава Тридцати покачивал ногой: так, так… До Сократа долетело слово «Саламин».

— Хорошо. Снаряжайте триеру! — сказал Критий, значительно поглядывая на Сократа.

Вестник кивнул головой, и гиацинтовый султан на его шлеме затрепетал, словно хвост бойцовского петуха. Человек канул во тьму, и Критий театральным жестом приложил пальцы к глазам, утомленно затих. Он словно дожидался, что наконец-то старик не выдержит и спросит, зачем же его привезли в Толос, но философ молчал, не выказывая ни любопытства, ни беспокойства, и Критий, легко отдернув руку, заговорил первый:

— Ты думаешь, демос не может осудить несправедливо? — Уголки губ Крития недовольно поползли книзу. — Бойся черни, Сократ! Пусть ты ходишь босым и в дырявом плаще — чернь презирает тебя. Она ждет часа, чтобы поиздеваться над тобой. Ты ей ненавистен. Ты — аристократ. Аристократ духа, вдвойне ненавистный потому, что не носишь, как все прочие аристократы, щегольский гиматий, а рядишься в рубище.

Мудрец задумчиво водил палкой по каменной плите.

— Поверь, Учитель, демос еще осудит тебя. Те, у кого сердце грязно и космато, не пощадят человека, воспарившего слишком высоко.

— Зло не остается безнаказанным. Лучше на себе испытать несправедливость, чем поступить дурно самому.

— Ты по-прежнему веришь в могущество слов, Учитель! Напрасно. Мудрость без Власти рождает тоску и мечтанья. Пора браться за практические дела, Сократ, менять философский посох на боевое копье. Ты держишься, словно одинокий ворон в стае серых галок. Но можно ли в одиночку защитить себя? Каждый, имеющий Власть и Силу, может унизить тебя и предать суду, а ты, по своему благородству, не сможешь защититься даже от нелепых притязаний. Я говорю о притязаниях черни, Сократ, этого гнусного большинства, которое верит во всяких химер, ворожит в полнолунье на вороньем глазе и больше всего на свете обожает деньги, лесть и красивых гетер. Что им возвышенные слова о правде, чести, добродетели! Демосу нужны шуты, а не люди, открывающие глаза. Ты бросаешь зерна в песок, Учитель!

— Сея добро, не следует ждать скорой жатвы… — промолвил мудрец и оперся на палку, словно крестьянин на мотыгу после тяжких трудов в честь хлебородной Деметры.

Глава Тридцати опять прикрыл глаза рукой. Грудь Крития высоко вздымалась — казалось, он только что вышел из палестры, утомленный долгой борьбой. Философ смотрел на зыбкое, осунувшееся лицо и почему-то не мог избавиться от странного чувства, что Критий разглядывает его сквозь пальцы с детским, застенчивым любопытством.

— Поверь, Учитель, я желаю тебе добра… — томно выдавил Критий.

По залу блуждали красные факелы, слышался отдаленный топот — взрослые люди с безумной сосредоточенностью продолжали свои догонялки, и страшно было представить, что произойдет, когда один разгоряченный человек наконец-то достигнет другого. С улицы прилетели белые бабочки; они бестолково кружились возле пылающих головешек, исчезали во тьме и опять появлялись, трепеща кисейными крылышками.

— Эратосфен! — звал кто-то. — Эратосфен!

Но молчал, не отзывался Эратосфен. Он будто нарочно спрятался в темноте и теперь безжалостно потешался над кричавшим.

— Эратосфен!

Падали глупые бабочки, обожженные огнем.

Старик оглядывал зал и не узнавал Круглой палаты, в которой не раз заседал Совет Пятисот. На месте эпистата в усталой позе замер какой-то странный коротконогий человек, вдруг вообразивший, что хорошо знает Сократа и даже является его учеником. Вместо того, чтобы находиться дома, этот человек почему-то предпочитал сидеть на неудобном кресле, окруженный чадящими факелами и нелепо бегающими людьми. Ему не о чем было говорить с Сократом, и он, закрывшись рукой, делал вид, что безмятежно дремлет, однако беспрестанное покусывание губ говорило о глубоком раздумье.

Из-за смутно белеющей колонны показалось четыре огня, за ними, в небольшом отдалении, плыл еще один факел, освещая пышный гиацинтовый султан. Молчаливые, как храмовые прислужники, люди двигались к центру Круглой палаты, где стоял, прижав палку к груди, старый философ.

Услышав нарастающие шаги, Критий широким движением, как отодвигают занавеску, отстранил скучающего факелоносца. Смотрел внимательно, щуря тяжелые воловьи глаза.

— Я здесь! — крикнул глава Тридцати бодрым голосом и снова откинулся к спинке, разминая рукой поникшие щеки — казалось, он старался придать лицу какое-то новое, более подходящее выражение.

Люди подошли жмущейся кучкой, остановились. Двоих Сократ знал по Совету Пятисот; один из них, Мосхион, владелец мастерской резных камней, с непонятной серьезностью уставился на маленькую детскую скамеечку, оказавшуюся прямо перед его глазами, и почему-то не решался взглянуть выше, на коротконогого человека под темными когтистыми орлами.

Критий молчал, накалял ожидание.

Гиацинтовый султан резко колыхнулся и с величавостью победителя поплыл к выходу.

— Хвала Зевсу, я вижу вас бодрыми и цветущими! — послышался сверху приветливый голос. Мосхион нерешительно поднял голову.

— Сознайтесь, в душе вы бичуете меня самыми хлесткими словами. Не правда ли? Поверьте, на вашем месте и я бы помянул всех злых демонов. В час вечерних трапез этот несносный Критий оторвал вас от вкусной еды и от милых жен. А, может, от крепкогрудых рабынь? Не так ли? — Критий весело засипел, но, видя, что его шутка не нашла ответных улыбок, перестал смеяться и заговорил с гнетущей серьезностью: — У меня… Я хочу сказать, у правительства Тридцати есть к вам одно неотложное дело. — Кто-то вздохнул. Критий улыбнулся. — Не спешите, друзья, подымать морскую волну в домашнем корыте. Никто не потребует, чтобы вы кому-то выламывали руки или наваливали камни на грудь, добиваясь чистосердечного признания. Для мускульной работы у нас достаточно рабов. От вас я хотел бы ничтожной малости: сплавать на Саламин и привезти сюда одного человека. Вы только побудете на судне. Все за вас сделают солдаты. — Критий помолчал, приглядываясь. — Поверьте, я и сам бы не прочь вместе с вами добраться до острова, стряхнуть пыль с триумфального столба, врытого славным Фемистоклом. Как прекрасно море в поздний час! Над головой похлопывает парус, в изумрудно-синем небе пасется вечное стадо звезд… — Глава Тридцати, поэт и оратор, мечтательно поднял глаза. — Но я не волен в своих желаньях. Богиня необходимости требует, чтобы я оставался здесь. — Он вздохнул глубоким, подчеркнутым вздохом. — Только глупые люди завидуют власть имущим. Поверьте, я говорю правду. Куда проще пасти козье, чем человеческое стадо. Козы шустры и строптивы, однако не берутся судить о недостатках и достоинствах своего пастуха. Я не столь давно облечен высокой властью, но, великие боги, сколько выразительных слов уже прозвучало за моей спиной: «Критий глуп!» «Критий кровожаден!», «Этот выскочка обеими руками выгребает государственную казну!» — В голосе коротконогого человека постанывала обида. — Клянусь горним Олимпом, если бы судьба посадила кого-нибудь из вас на мое место, — при этих словах Критий вызывающе поглядел на Сократа, — он услышал бы не меньшую хулу. Сам Пан не угодит человеческому стаду! — Он раздраженно замолчал. Потом добавил скучно: — Леонт должен быть здесь.

Почтенные граждане переглянулись.

— Кто такой Леонт? — робко поинтересовался Мосхион. — Я ничего не слышал об этом человеке.

— Леонт — враг Афин! — отрубил Критий. — Что вы еще хотели бы узнать? — спросил недовольно, всем видом понуждая к молчанию.

Шевельнулся высокий, осанистый:

— Ответь, почтенный Критий…

Глава Тридцати глядел настороженно, исподлобья.

— …кто будет старшим среди нас?

Окаменевшее лицо Крития ожило.

— Хорошо. Это вопрос не праздной женщины, а мужа. Я понимаю тебя, Поликлет. И малому стаду нужен свой пастух. Так кто же будет старшим среди вас? — Критий глумливо прищурился.

Люди молчали.

Высокий, осанистый выпятил грудь.

— Эратосфен! — вдруг крикнул Критий, отворачиваясь.

Сократ невесело усмехнулся: похоже, странная игра продолжалась.

На зыбкий факельный свет выбрался… пес-волчатник. Он шумно дышал, натягивал повод, убирал и вновь выпускал мокрый язык. Покосившись на людей мигающим, с красноватой окалиной глазом, пес, вынюхивая следы, уверенно направился к главе Тридцати. Веревка тянулась за ним и, казалось, не мешала идти.

— Сюда, Друг!