Осуждение Сократа

— Я вцепилась тебе, то есть ему, в бороду.

— А дальше? Говори! Я изнываю, как покойный Атрей на петушиных боях.

— Но борода оказалась гладкой, умащенной — так и выскользнула из рук. Однако хватит. Мне, право, неловко говорить об этом.

— Что же было дальше? Ушел этот несносный человек или остался ждать?

— Ушел, — неохотно сказала женщина. — Напялил на голову пыльную кудель и ушел, смеясь, Что-то крикнул на прощанье. Никак не вспомню этих слов. — Она обхватила колени, и два ее крыла, большое и малое, словно подались вверх — казалось, она делала еще одно усилие взлететь.

Снаружи долетали шорохи, птичий писк.

— Потом я бросилась за тобой, наступила на белый клубок пряжи и упала. Это дурной знак, Сократ!

— Дурной! — согласился мудрец.

Помолчали, нехорошо, тягостно.

— Ты все же попробуй пирог, — неуверенно сказал Сократ. — И детям дай. — Он хотел погладить белесые кудряшки Софрониска, но сын диковато отстранился. — Ешьте, я не буду вам мешать! — И отошел к своим друзьям, которые вяло продолжали уже порядком надоевший разговор.

Вскоре пришли Гермоген, Менексен, Критобул и Федон, долго и радостно жали руку Сократа, а следом за ними явился черный от загара Ктесипп, который работал вместе с отцом на деревенской усадьбе и ничего не знал о прибытии «Паралии». Ктесипп растрогал Учителя тем, что принес не пищу, а книжный свиток со стихами. Гости украдкой, будто ворованное, стали выкладывать на стол фрукты, колбасы, печенье. Возле бронзовых башенок выросла обводная стена пищи. Софрониск с интересом наблюдал, как великорослые мужи мастерили диковинную крепость. Сократ попросил Скифа освободить стол, но тот, по обыкновению, медлил. Пришел еще один прислужник Одиннадцати, высокий, крутоплечий, встал в дверях, рассматривая Сократа и гостей.

Гости жались к Сократу, как пчелы к матке, собирающейся навсегда покинуть улей. Одни откровенно печалились, другие притворно бодрились, но все одинаково сторонились разговоров о смерти. И когда Эпиген нечаянно упомянул имя Ферамена, приговоренного к смерти в правление Тридцати и вынужденного без суда и следствия принять печальный кубок цикуты, на него так красноречиво посмотрели, что Эпиген без промедления замолк и низко опустил голову. Сократ подходил к жене и детям, возвращался к своим друзьям и, заметив, что Ксантиппа начинает тяготиться его отсутствием и бросать косые взгляды на пришедших, снова шел к жене, говорил с ней ласково и терпеливо, как с больным ребенком. Софрониск осмелел и стал дергать отца за бороду. Друзья, обычно засыпающие Сократа вопросами, на этот раз сдержанно помалкивали. Они жадно всматривались в Учителя, стараясь запомнить каждое его слово, каждый жест, но Сок-рат, вопреки обыкновению, был сегодня малоречив. Он ходил своим неторопливым шажком, тепло поглядывал на собравшихся, касался их волос, плеч, однажды даже пожал руки Гермогену, будто прощаясь, а, может, благодаря — кто знает, что означало это рукопожатие?

Тем временем Гелиос уже достиг вершины голубой горы и стал медленно скатываться вниз.

— Что вы собираетесь делать с едой? — вдруг спросил человек, подпирающий тюремную притолоку. — Не выбрасывать же ее бесприютным псам! — Голос у него был какой-то визгливый, несмазанный.

Все поняли, что прислужник желает воспользоваться принесенным, пока приговоренный к смерти жив — брать пищу у мертвого и употреблять ее как обычную было бы святотатством.

— Можешь унести все! — сказал Скиф. — И, ради всех богов, займись своим делом!

— На что ты намекаешь? — развязно спросил прислужник, подходя к столу. — Можешь не беспокоиться, зерна я уже стер. Клянусь черным плащом Таната, они разойдутся в чаше быстрей снеговой пушинки.

— Благодарю тебя, — сказал мудрец. — Мне, право, неловко, что я всем доставил столько хлопот. Судьи меня терпеливо выслушивали, сторожа крепко запирали по ночам, и вот теперь для моей же пользы понадобилось тщательно стереть зерна цикуты — чего доброго, я еще окажусь повинным в чужих мозолях!

Друзья Сократа, поначалу обезоруженные бесцеремонным тоном служителя, заулыбались.

— Я получаю три ежедневных обола, — будто перед кем-то оправдываясь, сказал стиратель зерен.

— Собирай, не мешкай! — напомнил Скиф.

— Целая Агора собралась… — скрипел прислужник, накладывая обеими руками. — Разве это порядок? К Гипподаму допустили только жену и единоутробного брата, а здесь ходят все. Не тюрьма, а пирейская гостиница.

— О чем твоя печаль? — спросил Скиф. — Тиресий велел пускать сегодня каждого, кто придет.

— Ну, что ж, — смягчился молодой прислужник, — я не распоряжаюсь архонтским жезлом…

Наполнив корзину верхом, служитель принялся складывать остатки пищи в подол. Скиф, хмурясь, помогал ему. Все, кроме Сократа, наблюдали, как быстро опустошается стол. Выставив подол и мелко перебирая ногами, молодой прислужник удалился, сопровождаемый Скифом.

Гости опять заговорили, не теряя из виду Сократа. Философ почувствовал, что сегодня, в день расставания души с телом, друзья придают самым обыкновенным его словам какое-то преувеличенное, не свойственное им значение. Мнительный Менексен вдруг вообразил, что Учитель уделяет другим больше внимания, чем ему. Желая сделать приятное Менексену, старик несколько раз заговаривал с ним, но тот продолжал стоять в стороне ото всех с опущенными уголками губ и смилостивился лишь тогда, когда философ попросил его об одолжении — передать флейту Великому хулителю. Ксантиппа, безучастно разглаживая на коленях забытую повязку, вспомнила, что в тюремном дворике дожидаются женщины, пришедшие с ней. Сократ нахмурился и попросил отпустить их — ведь он сам омыл собственное тело — но Ксантиппа не согласилась: женщины еще были нужны для свершения каких-то обрядов. Сократ не стал настаивать на своем, хотя ему стало неловко оттого, что именно он заставляет ждать в полуденную жару женщин, у которых и без того хватает забот.

Вошел, отдуваясь, Скиф с длинными скамейками, прижатыми к бокам. Гости с притворным рвением бросились рассуждать, куда поставить эти скамейки: то ли на свету, недалеко от входа, то ли возле стола, где было темнее.

— Что вы там соорудили? — поинтересовался мудрец у высокого мрачного Гермогена. — Сдается мне, это очень похоже на алтарь Сократа Плешивого!

Улыбнулся Гермоген — будто собирался заплакать. И Сократу подумалось о том, сколько ненужных страданий может принести чаша цикуты, испитая на глазах жены и друзей.

— Будь милосерден, дай мне воды, — жалобно попросил Критон старого прислужника. — Я хочу пить, как Тантал. Наверное, с рыбы. Когда поешь рыбное, всегда тянет к воде.

— Хорошо! — согласился Скиф и направился к дальней, торцовой стене, чтобы захватить шест, которым снимал паутину.

И сразу же Сократ подошел к Скифу, взял его за локоть, словно опасаясь, что тот недослушает и уйдет. Они говорили очень тихо. Скиф мялся, вздыхал. Потом Скиф взял шест, и они пошли, переговариваясь. У порога прислужник остановился, нерешительно подергал бороду, что-то сказал. Сократ опять дотронулся до его руки, говорил мягко, понуждающе…

— Вы, наверно, берете воду из Дионисиева ключа? — сказал Критон, поднося ко рту в холодных накрапах чашу.

— Из Дионисиева, — неохотно ответил Скиф.

— Может, и ты хочешь пить? — Критон повернулся к Сократу и нечаянно плеснул себе на плащ. — Мы ведь вместе ели рыбу.

— Пей, пей! — улыбнулся Сократ. — Всем хватит воды.

Критон пил жадно, запрокинув голову. Кадык ходил вверх-вниз, топорща серебристую поросль на шее.

— Боги! Я выпил все! — удивился Критон. Для убедительности опрокинул чашу.

Беззвучно стекали на пол последние капли.

— Не беспокойся, Критон, — сказал мудрец. — Скиф принесет мне другую чашу. — Он положил руку на грустно-покатое плечо прислужника. — Помоги же жаждущему, мой добрый Скиф!

Раб задумчиво взял чашу, долго смотрел на дно ее, потом живо и внимательно поглядел на друзей Сократа, которые, ничего не подозревая, кучились на свету, вздохнул, как усталый обозный мул, и медленно пошел к выходу. Сократу начало казаться, что старый прислужник уже никогда не вернется, но наконец в глухой тишине коридора послышались неторопливые, тянущие за душу шаги, и молочные пятна света обозначили край бронзовой чаши, которую человек держал напротив сердца. Мудрец принял сосуд из подрагивающих рук раба, заглянул — в сосуде лениво покачивалась темная с зеленоватым оттенком вода, она заполняла чашу лишь наполовину — и, проведя ладонью по сухим, запекшимся губам, сделал свой первый, пробующий, глоток. Он ощутил на языке, особенно на его чувствительных боковинах, терпкую травяную горечь, и в горле на мгновенье родилась рвотная отталкивающая судорога, но он преодолел ее воспоминанием — когда-то в детстве покойная Фенарета поила его горькой настойкой от кашля — и следующий глоток дался намного проще, а потом пилось совсем легко, как по накатанному, и даже пришла мысль о том, что, может быть, старый Скиф поволновался и принес питья меньше, чем следует.