От Ханаана до Карфагена

Мела, говоря о Гадесе, датирует основание не города, а именно храма. Он родился в Тингентере недалеко от Гадеса. В это время гадитанский храм был очень известен и посещался многими римлянами, так что связанные с ним рассказы вполне могли дойти до будущего географа еще в детстве. Правда, нельзя исключить, что эти первые испанские впечатления могли быть позже дополнены информацией и из других источников.

Одним из источников III книги Страбона считается Посейдоний (Bunnens, 1979, 193). Кроме того, сам Страбон именно в рассказе о Гадесе упоминает Артемидора. Оба эти автора, как подчеркивает Страбон (например, III, 1, 4–5), сами бывали в Испании, в том числе в Гадесе и его районе. При описании гадитанского Гераклейона Страбон (III, 5, 7) цитирует Полибия. Ясно, что из произведений этих писателей Страбон черпал свои сведения об основании Гадеса. Подробности об оракуле бога, повелевшего основать город, и о трехкратных попытках сделать это явно восходят к рассказам самих гадитан, а настойчивая связь с оракулом Мелькарта позволяет считать этих гадитан жрецами храма этого бога.

Плиний, говоря о храме Утики, упоминает наличие в нем балок из нумидийского кедра, сохранявшихся со времени постройки храма, одновременного с основанием города. В западносемитских религиях остатки первоначального строения играют большую роль. Достаточно вспомнить роль Стены Плача в современном иудаизме. И в гадитанском храме деревянные балки не сменялись со времени его создания (Sil. It. III, 17–20). Поэтому нет сомнения в том, что рассказ Плиния в конечном итоге восходит к традиции храма в Утике. Говоря об основании храма в Ликсе, Плиний использует выражение «ut ferunt». Он не уточняет, кто «ferunt». Но то, что речь в данном случае идет именно о храме, а не о городе, позволяет считать источником плиниевского знания жрецов этого храма.

Вторая группа источников о первом этапе финикийской колонизации — сообщения, в которых храм или не упоминается, или упоминается как нечто всем известное. О храме молчат мелосцы. Ради торговли, как говорит Фукидид (VI, 2, 6), финикийцы обосновались на Сицилии и окрестных островках. Диодор (V, 20, 1–2) пишет, что финикийцы, надеясь приобрести большие богатства, направились к Океану и основали на границе Европы Гадес, где находится знаменитый храм Геракла. Веллей Патеркул, говоря об основании Гадеса и Утики, умалчивает о храме, но зато упоминает тирский флот, при этом он датирует основание города примерно на восемьдесят лет позже, чем Мела постройку храма. Псевдо-Аристотель тоже говорит о городе, а не храме. Цитируя какие-то «Финикийские истории», он определяет время основания Утики, исходя из времени основания Карфагена. Следовательно, можно считать, что эти «истории» были произведением карфагенских авторов; возможно, что речь шла об одной из «Пунических историй», упоминаемых Сервием (ad Aen. I, 343; 378). Известно, что в Карфагене существовала обширная литература, хранившаяся в библиотеках, которые после разрушения города были переданы нумидийским царям (Plin. XVIII, 22). От одного из этих царей Саллюстий узнал о ранней истории Африки и истории финикийской колонизации, включенной в мифическую предысторию.

Довольно трудно установить источники Веллея Патеркула. Одним из них был, возможно, Непот (Albrecht, 1992, 843; ср.: р. 383). С другой стороны, Непот несомненно был знаком с произведениями Сосила и Силена, спутников Ганнибала (Nep. Han. 13). У этих авторов Патеркул и мог почерпнуть финикийскую традицию. Последнее предположение подтверждается следующим соображением. Страбон (XVI, 2, 22) говорит, что поэты больше трубят о Сидоне, а Гомер и вовсе молчит о Тире, в то время как колонии, выведенные финикийцами в Ливию и Иберию и по ту сторону Столпов, больше прославляют Тир. Колония по ту сторону Столпов — это, несомненно, Гадес. Трудно сказать, какие города подразумеваются под колониями в Иберии и Ливии, но среди них вполне могла быть Утика (как и Карфаген). Прославление Тира и его морской мощи ясно чувствуется в словах Патеркула.

Сам Страбон несколько раз упоминает самые древние финикийские плавания на Дальний Запад и основание там городов несколько позднее Троянской войны. В этих случаях он ничего не говорит ни о храмах, ни об оракулах, что позволяет думать об использовании им варианта традиции, отличного от того, какой был использован в рассказе об основании Гадеса. Поскольку во всех этих случаях речь идет об основании городов, эту традицию можно назвать «городской».

«Городская» традиция в значительной степени противостоит «храмовой», и они даже могут давать разные даты. Например, «храмовая» традиция приписывает основание храма в Гадесе времени падения Трои, т. е. в соответствии с традиционными датами (1184 г. до н. э.), в то время как «городская» говорит о восьмидесятом годе после падения Трои. Означает ли это, что храм действительно возник на несколько десятилетий раньше города? В принципе в этом не было бы ничего невозможного. Храмы могли быть базами и опорными пунктами международной торговли, они давали гарантию божественного покровительства и тем самым обеспечивали хоть какую-то безопасность прибывшим торговцам (Bunnens, 1979, 282–285; Gras, RouIIIard, Teixidor, 1989, 108–109; Culican, 1991, 488). Например, на Фасосе не было города, а разработкой рудников занимался, видимо, сам храм. Однако Страбон (III, 5, 5) говорит об одновременности основания города Гадеса и храма в нем. Такое же впечатление производят и слова Диодора (V, 20, 1). На это можно возразить, что финикийцы явно неоднократно путешествовали в Испанию, и возможно, что все многократные экспедиции Страбон свел к трем. Поэтому вполне возможно, что и создание города и храма относится к результатам разных экспедиций. Но большие сомнения вызывает датировка Мелы.

Дата, сообщенная Мелой, противостоит всем остальным дошедшим до нас. Мела, основываясь, вероятно, на «храмовой» традиции, приписывает создание гадитанского храма приблизительно ко времени, когда в истории Тира произошли важные события, приведшие к возникновению предания об основании самого города. И трудно себе представить, что сразу же после этих событий или даже в ходе их тирийцы смогли предпринять далекую экспедицию, приведшую к основанию храма. Поэтому, не признавая достоверность самой датировки, надо только отметить, что сами жрецы гадитанского храма настаивали на своей древности в противоположность «городской» традиции.

Некоторые имеющиеся в нашем распоряжении датировки смущают своей «привязкой» к Троянской войне и в целом определенной эллинизацией всей истории. Отсюда довольно серьезные сомнения в самой достоверности традиции и мысль о том, что у ее

II стока стояли, может быть, александрийские эрудиты, которые, зная о роли, играемой финикийцами у Гомера, искусственно связали мифы о Троянской войне и о Гераклидах с путешествиями финикийцев (Bunnens, 1979, 316–317; Moscati, 1989, 13). Но уже Страбон отличал Гомера, молчащего о Тире, от тирийских колонистов, воспевающих Тир. Иногда он (I, 2, 35) называет финикийских колонистов на Западе «сидонянами», но делает это только в связи с сообщениями других авторов. Когда же Страбон, как и Саллюстий (lug. 78, 1), тоже называющий колонистов «сидонянами», говорит о метрополии, то упоминает именно Тир.

Мифы о Геракле и Гераклидах нельзя приписать финикийцам. Скорее наоборот: будучи типично греческим героем, Геракл заимствовал некоторые восточные черты (Potscher, 1979, 1051). Видимо, именно к восточному источнику восходит рассказ Диодора (IV, 17–18) о десятом подвиге Геракла. По словам Диодора, во время своего похода на Запад Геракл стоял во главе не только армии, но и флота. Параллельное же предание, довольно древнее и восходящее, по крайней мере, к Стесихору, делает его типично «сухопутным» героем: ведь даже чтобы переправиться через пролив в Испанию, герой должен был заимствовать золотой кубок у бога солнца Гелиоса (Чистякова, 1980, 41–43). Но в целом Геракл остается персонажем эллинской мифологии.

Естественно, что отрицать определенную эллинизацию финикийской традиции невозможно. В эпоху эллинизма, стремясь включить свою историю в общий исторический процесс, многие «варварские» историки создавали свой труды на греческом языке. Этим объясняется появление трудов Бероса и Манефона, а также создание Септуагинты (Шифман, 1987, 14). Евреи, несмотря на господствующую тенденцию отделиться от язычников, настаивали на своем родстве со спартанцами (I Мае. 12, 6–7, 21). Со своей стороны, и греки интересовались историями туземных народов и государств и использовали их традиции в своих построениях. В римскую эпоху Филон Библский использует труд финикийца Санхунйатона. Он стремился по мере возможности сблизить финикийские и греческие божества, хотя и и значительной степени трансформировал свои данные в эвгемеритском духе. Тирские хронисты Менандр и Дий не только сами носили греческие имена, но и писали свои хроники на греческом языке. Менандр даже отмечал прибытие в Финикию Менелая после падения Трои (Clem. Alex. Strom. 1, 140, 8).

Включение в общий исторический процесс, наиболее существенной частью которого была история Эллады и Рима, привело к принятию греческой историографической схемы, где важнейшей вехой являлась Троянская война. Поэтому неудивительно использование этой вехи и восточными писателями эпохи эллинизма.

На Западе эллинизация местных традиций произошла, по-видимому, еще раньше. В Карфагене эллинизация культуры имела место уже в начале IV в. до н. э (Циркин, 1987, 164–165, 228–236, 247). В этом же направлении могли действовать и гадитанские жрецы. Хотя в гадитанском храме и существовало определенное недоверие к иностранцам, все же полностью изолироваться от контактов с ними храм не мог. Это видно из слов Эвктемона (Av. Or. Mar. 358–363) о том, что иноземцы должны были покидать святилище как можно скорее. Уже говорилось, что еще большее неприятие иностранцев не помешало иудеям считать себя братьями спартанцев. Поэтому и связь событий своей истории с событиями истории эллинской, особенно таким важным как Троянская война, могла быть установлена западными финикийцами, и эту «привязку» античные авторы могли заимствовать у них. Еще важнее то, что даты, не связанные с этой войной, как сведения Псевдо-Аристотеля и Плиния, относятся фактически к тому же времени.

Таким образом, нет оснований сомневаться в историчности традиции, которая приписывает первый этап финикийской колонизации концу XII — началу XI в. до н. э. (ср.: Delcor, 1995, 340), но это не означает, что ей не предшествовал этап предколонизации. Уже говорилось о следах финикийского присутствия в Эгеиде и более далеких странах, относящихся к XIV–XII вв. до н. э. Интересен в этом отношении рассказ Диодора (V, 35, 4–5), который повествует о финикийских плаваниях в Испанию ради приобретения серебра, которое затем продавалось в Грецию, Азию и другие страны, что приносило огромные доходы. Этот автор под Азией явно подразумевает римскую провинцию Азии, т. е. западную часть Малой Азии. Диодор приводит анекдот, где говорится, что для погружения большего количества серебра финикийцы обрубили якоря своих кораблей и заменили их серебряными. Тот же анекдот рассказывает и Псевдо-Аристотель (de mir. ausc. 135). И только после этих плаваний, которые финикийцев весьма обогатили, они приступили к созданию колоний, это подтверждает существование предколонизации (Moscati, 1983, 1–7; Wagner, 1983, 9–14, 18–22). Правда, относится эта предколонизация ко времени, предшествующему основанию Гадеса и других колоний в последней четверти XII в. до н. э. Как уже говорилось, важнейшей причиной колониальной экспансии финикийцев на этом этапе являлось стремление «снять» демографическое напряжение. Однако это было использовано финикийцами, и прежде всего тирийцами, для приобретения значительных экономических выгод. Фукидид (VI, 2, 6), Диодор (V, 20, 1; 35, 3) и Псевдо-Аристотель (de mir. ausc. 135) подчеркивают торговый характер деятельности финикийцев. Важнейшей целью их торговли были драгоценные металлы. Недаром конечными пунктами путей колонизации являлись Фасос с его золотом и Южная Испания с ее серебром. Плиний (VII, 197) и Страбон (XIV, 5, 28) приписывают разработку или даже открытие Пангейских золотых рудников во Фракии тирийцу Кадму. Может быть, финикийцы перебрались и на фракийское побережье? В таком случае возникает вопрос: а не было ли хотя бы доли истины в старом утверждении Ф. К. Моверса о финикийцах во фракийской Абдере, одноименной с финикийской колонией в Испании (Movers, 1850, 284)? Если Лике был действительно основан между двумя неудачными попытками основать Гадес, то его задачей явно было заиметь плацдарм на пути к испанскому серебру. Вероятно, промежуточные пункты имели своей целью обеспечить эти пути. Но и сами они, по-видимому, играли определенную роль в торговле, поставляя в метрополию серебро и золото, хотя и в меньшей степени, чем Испания и Фасос, а также пурпурные раковины и хлеб (Meltzer, 1879, 86–89, 448–450; Huxly, 1972, 36–37). В обмен финикийцы продавали масло, различные безделушки и ???????? (Diod. V, 35), т. е., вероятно, разукрашенные ткани, амулеты, изделия из слоновой кости и тому подобные вещи (Parrot, Chehab, Moscati, 1975, р. 147; Blazquez, 1975, 44–45). Перед нами типичная колониальная торговля, какую вели много позже карфагеняне на берегах Африки (Her. IV, 196). Подобная торговля не требует сравнимого уровня социально-экономического развития партнеров и может сводиться к «немому обмену», что и делали карфагеняне.