От Кремлёвской стены до Стены плача…
Шрифт:
И вот мы это лето так и прожили, развлекались как могли. Правда, немцы стали уже долетать до наших мест и нас изредка бомбили. По ним наши из зениток лупили снизу со всех мест, а мы по крыше лазили. Там самолеты летают, собираются бомбить, зенитки лупят, а мы по крыше ходим и осколки собираем от зенитных снарядов.
От бомбы вряд ли долетали, а вот от снарядов валялись осколки. И вот кто самый фигуристый (еще и теплый он должен быть) осколок найдет – тот молодец и самый что ни на есть хороший человек. «Зажигалки» они не бросали, потому что это была авиация дальнего действия. Они в основном бомбы сюда привозили и целенаправленно бомбили объекты.
В это место не только мясокомбинат
Все предприятия, которые вывезли с оккупированных территорий, они здесь, можно сказать, в чистом поле образовывались. Кругом голая степь. Правда, туда, ближе к Волге, кустарник рос, а здесь – нет. Сухо все, степь.
Но весной – удивительное дело – преображалась сухая земля, наполнялась жизнью! Птицы поют, суслики бегают, пищат, стоят, как столбики. Потом увидят человека – раз все, как будто их рукой смело. Цветы растут: тюльпаны желтые и красные. Вся степь покрыта тюльпанами до самого горизонта! Все цветы, цветы, цветы! Саранка растет среди них – такой цветок, тоже степной. Такая красота! К осени стали урожай собирать: дыни, тыквы, помидоры.
Летом без дела не сидели, ходили на мясокомбинат работать. Мне было уже восемь лет, в мае исполнилось. Кстати сказать, имя-то мое Борис. В мае ближе были святые Борис и Глеб. И мой дедушка, отец и мать назвали меня Борисом. Говорят:
– Какой он Иван? Он не похож на Ивана и на Василия не похож. Будет Борисом в честь святого.
Вот так я и стал там Борисом. Мы, мальчишки, тоже работали на оборону. Мы чем занимались? Приходили на мясокомбинат. Это был тоже крупный базовый комбинат. Пришло еще оборудование из Брянска. Мы приходили в цех, где стояли большие ванны.
Вокруг ванны ящики с брикетами: суп-пюре гороховый, кисель, разные каши. Они, видно, хранились где-то как неприкосновенные запасы, и, конечно, уже стали с душком или подплесневели. Надо было их как-то обработать.
И вот нас в цех приводили. Мы вокруг этой ванны садились и растирали эти брикеты друг о друга, превращали их в такую муку. Потом их заливали водой, переваривали. Это уже делал сам комбинат. Наш труд не требовал квалификации: просто растирай и превращай в муку – и все. Это большая вроде была польза, и мы туда ходили охотно работать.
Нам, конечно, никто никаких денег не платил, но мы зато там так могли наесться брикетами, что щеки становятся как у хомяка. Всего набьешь в себя: суп-пюре гороховый еще какая-нибудь каша. Вот так вроде подкармливались, правда, животы такие были вздутые и болели.
Юра, брат мой, в колхозе работал. Его летом тоже посылали работать. Мне было восемь, а ему 10–11 лет. Он работал на сборе помидоров. Когда наступил сезон собирать, их всех мобилизовали, и они собирали помидоры. Не знаю, какие у них нормы были, но они справлялись со своим делом. Им за это давали помидоры.
И мы с ним пошли туда получать заработанные помидоры. Пришли, ждали-ждали. Пришла девица-кладовщица. Она отвесила, наверное, килограммов десять (мы же маленькие были), и вот эти десять килограммов мы положили в корзинку, ее – на палку, и вдвоем понесли. А далеко идти, километров, наверное, пять. И мы так по степи топ-топ и принесли.
Мама пришла с работы: «Ой, какое богатство! Смотри-ка, помидоров-то сколько! Куда же мы их будем девать?»
А потом поспели дыни, дыни принесли. Вот эти «колхозницы» – маленькие дыньки, круглые такие, желтые, они ароматные, но не так, а вот эти дыни, которые здоровые и зеленые – они сверху зеленые, а так они уже поспевшие, ну они не зеленые, а зеленоватые – они все в рубчик такой, как будто потрескались от солнца, просто они рубчиком, ячейками.
И
вот мы их под кровать положили. Прошла неделя – какой был аромат! Какой аромат замечательный! Сразу в квартире казалось тепло. Ну, это лето было, конечно, и тепло. И этот аромат так долго сохранялся и зимой… А они долго лежат вот эти «дубовки», их там по месту так называли. И они вот лежали, и так они хорошо пахли, что просто замечательно. Ну, вот так еще картошки выкопали – все было, все росло, все нормально.Мама продолжала работать на мясокомбинате, а мы развлекались. У нас была мечта – завести собаку. Был такой рассказ о пограничнике Карацупе с собакой, он служил на границе. И этот Карацупа со своей собакой всех, кто шел через границу: шпионов, диверсантов – всех с этой собакой ловил, и поступали с ними как положено. И мы тоже думаем: «Вот заведем себе собаку, и будут нас сразу все уважать. И она будет нас охранять».
Рядом с нашим домом было картофелехранилище с деревянной крышей, присыпанное землей. И вот туда, где в землю идут скаты с крыши, там жила собака, и она ощенилась. У нее было четыре щенка. И мы троих этих щенков притащили домой. Принесли, а одного там оставили, чтобы матери было нескучно. Вот, принесли мы этих щенков, а они еще только, по-моему, ходить начали – маленькие совсем. И мы уже разделили: «Вот это моя собачка, вот это – твоя, а эту маме отдадим».
Значит, она является с работы и видит такую картину с этими собаками. Она говорит:
– Что это у вас такое?
Мы говорим:
– Вот мы будем на благо Родины выращивать собаку, она будет на границе служить. Может, мы и сами вместе с ней уйдем на границу.
А она говорит:
– Ну ладно, сейчас темно уже. Вот ночь пройдет, а утром вы их, пожалуйста, отнесите туда, где взяли.
Мы эту ночь как-то плохо спали, а эти щенки как начали выть в три голоса: «У-у! У-у! У-у!», плачут – матери нет. Тычутся, молоко с хлебом не едят из миски. Да и молока не было, я не знаю, чем мы собирались их кормить. Так вот, еле-еле только появился рассвет, мама говорит:
– Ладно, сейчас уже на улице светло. Забирайте своих собак и тащите их назад, где вы их взяли.
Ну, мы их отнесли, конечно, мы даже сделали маленькую забастовку:
– Мы объявляем голодовку, что ты так отнеслась к нашим хорошим делам.
Она говорит:
– Ну ладно, хорошо, объявляйте, что хотите. Но собак чтобы не было.
Ну, мы тут покочевряжились немного, а голод – не тетка, конечно. Пришлось сдаваться.
А вот некоторые были, видно, люди опытные. В углу комнаты у них стоял комод, и он так перекрывал угол, получался треугольник. И за этим комодом у них стоял большой мешок, вроде как наматрасник полосатый, полный сухарей. Где они их насушили, как они там их насушили?.. Ну, все-таки неясно было. В этой комнате женщина жила с дочерью, которой было лет 20. И они уйдут на кухню, я залезу рукой за комод, загребу сухарей, сколько можно. Ну, сколько я могу там утащить у них, сухари-то мелкие. Сделаешь иногда налет, и грызешь эти сухари очень вкусные.
Вольная жизнь кончалась, приближалась пора идти в школу – 1 сентября. Ой, с этой школой была целая эпопея. Меня записали в железнодорожную школу, на станции «Галушки», здесь в бараках была школа. А поскольку эвакуированных детей понаехало видимо-невидимо, то учеников было по 40 человек в одном классе только первоклассников.
Никто, конечно, меня к школе так не готовил, как сейчас и считать, и читать они умеют. Мы встретили в лифте нашего дома одну девочку, она и читает в 1-м классе, и считает, и музыкой занимается, и рисованием, а нас никто к этому делу не приобщал. И я пришел в школу как родившийся только что, чистый лист бумаги.