От мира сего

Марта что-то спросила, глядя то на Вершилова, то на Йонаша.

— Марта спрашивает: что вас интересует на нашем заводе?

— Полагаю, вам это известно не меньше моего, — улыбнулся Вершилов.

Йонаш обратился к Марте, опять говорил что-то довольно долго, она ответила ему, он помедлил с ответом, потом произнес какие-то слова. Потом повернулся к Вершилову:

— Я попытался рассказать Марте все как следует.

Вершилов не ответил ему, не в силах отвести взгляд от Марты. Наконец нехотя перевел глаза на Йонаша, сказал рассеянно:

— Очень хорошо, просто прекрасно…

Едва заметная улыбка зажглась в глазах Йонаша, Марта чуть скривила губы. Не только она, но и все ее сослуживцы, наверное, уже успели привыкнуть к оглушительному, мгновенному, словно солнечный удар, впечатлению, которое обычно производила ее красота.

«Какое это, должно быть, великое счастье и великая тягость быть такой красивой, — думал Вершилов, обходя вместе с Йонашем цеха и пролеты. — Вот она несет бремя своей оглушительной, невероятной красоты и в то же время испытывает всякого рода неудобства и даже неприятности. Женщины, все как одна, завидуют ей, мужчины преследуют своим вниманием. Если она замужем, муж не в силах не ревновать ее, если она приходит, скажем, к директору для делового разговора, директор только и делает, наверно, что глядит на нее и не может заставить себя не глядеть. Поистине справедливы слова: „Красота — это страшная сила“.»

Он обернулся к Йонашу. Йонаш вопросительно смотрел на него.

Вершилов понял, Йонаш о чем-то спросил его, а он, очевидно задумавшись, не расслышал.

— Что? — переспросил Вершилов.

— В какое время вам хотелось бы пообедать?

— Мне все равно.

Мысленно Вершилов хорошенько выругал самого себя. Нашел время мечтать, размечтался, словно молодой выпускник школы лейтенантов, позабыв о том, что у самого уже одна дочка замужем, вторая тоже вот-вот выйдет замуж и что обе, недалек час, сделают его в конце концов дедом…

Решительно провел рукой по голове, как бы стремясь вытряхнуть все лишние мысли. Надо думать о деле, только о деле и прежде всего о деле. Это — самое главное…

Было уже половина четвертого, когда он подъехал к улице Эссек, на которой жила давняя его приятельница Жужа.

Еще поднимаясь по лестнице, он услышал зычный Жужин голос, должно быть, разговаривала с кем-то по телефону.

«Не иначе распекает какую-нибудь сестру или молодого практиканта», — с улыбкой подумал Вершилов. Само собой, слов он не мог разобрать, но Жужин тон не оставлял сомнений: наверно, кто-то или что-то разозлило ее не на шутку.

Он не успел нажать пуговку звонка, как дверь распахнулась, на пороге выросла Жужа.

— Дружочек! — закричала что есть сил. — Милый! Как же я рада!..

Он прошел вслед за нею в хорошо знакомую гостиную, устланную по венгерской моде короткими, изрядно уже потертыми ковриками и паласами, во всех углах маленькие, уютные столики с вазами цветов на них, и на подоконниках цветы. Жужа обожала цветы, сама признавалась:

— Когда мне грустно, начну поливать или удобрять цветы, подрезать сухие листья, рыхлить землю, глядь, а дурного настроения как не бывало…

У нее были поистине золотые руки, иные так и называли ее: «Жужа — золотые руки…»

Она по праву считалась одним из лучших будапештских хирургов; примерно лет семнадцать тому назад она приехала по обмену в Москву, стажировалась в институте, где в то время работал Вершилов, в соседнем хирургическом отделении. Однажды пришла к Вершилову в отделение, сказала:

— Хочу с вами познакомиться, столько всего-всякого о вас слышала…

В ту пору Жужа еще плохо говорила по-русски, уже много позднее, приехав в третий или в четвертый раз в Москву, она, по собственному выражению, хорошо и бойко «насторопалилась» болтать по-русски.

«Насторопалилась», очевидно, означало «настропалилась».

— А теперь рассказывай и рассказывай, — сказала Жужа, предварительно уставив один из маленьких столиков всевозможными закусками, бутылкой виски. — Все, все мне про тебя, каждая мелкота интересна.

— Скорее мелочь, — поправил ее Вершилов.

— Пусть мелочь, — покладисто согласилась Жужа.

Налила сперва в его, потом в свою рюмку виски, сказала:

— Давай будем и еще раз будем.

— Давай, — подхватил Вершилов. Отпил капельку.

— Как хорошо! — сказала Жужа, захлопала маленькими крепкими руками.

Вершилов снова поднял свою рюмку.

— Стало быть, твое здоровье, Жужа…

— Спасибо, — отозвалась Жужа, весьма довольная.

«А в ней много детского, — думал Вершилов, откинув голову на спинку низенького удобного кресла. — Говорят, во всех талантливых людях есть что-то детское, и это вовсе не атавизм, а именно доказательство их незаурядности, то, что выделяет истинные таланты из числа обычных, рядовых индивидуумов…»

Жужа между тем убирала со столика одни тарелки, ставила другие — со свиными отбивными, обложенными преаппетитными на вид ломтиками жареной картошки, мелко нарезанными огурчиками и зеленым горошком.

— Разумеется, ты хочешь знать, почему я приехал…

— Гораю от любопытства, — засмеялась Жужа.

— Или говори «сгораю», или «горю», — поправил ее Вершилов. — «Гораю» — нет такого слова.

— Слушаюсь, — сказала Жужа, повторила старательно: — Сгораю. Горю.

— Так, хорошо. Стало быть, задача такова: опробование в заводских условиях нового препарата «Коркодамин»…

— Это который применяется при язве? — перебила Жужа.

Вершилов кивнул.

— Точно. Потом — хотелось бы поговорить о других новых препаратах, которые нужны при спастических колитах, гастритах и почечных коликах. Доктор Йонаш уверяет, что они в последнее время ничего такого выдающегося не создали, а вовсю занимаются воспроизводством зарубежных лекарств.

— Так и есть, — сказала Жужа. — Можешь поверить, он не хитрит и ничего не скрывает, я знаю Йонаша много лет, он человек чистый, хитрить не любит.

— Разве я спорю? — удивился Вершилов. — Или подозреваю Йонаша хотя бы минуту? Напротив, меня, например, вполне устраивает то, что завод покупает лицензию, скажем, у Швейцарии или у Англии. В конечном итоге главное — помочь страждущим, а будет это лицензия какой-либо западной фирмы или, наоборот, придумано в лаборатории завода, мне, да и не только мне, всем врачам решительно все равно…

Он произнес слово «лаборатория», и тут же вспомнилась красавица Марта, ее озерные глаза, глядевшие прямо на него, в упор, чуть изогнутые неяркие губы и то, как она, увидев Вершилова, пришедшего в лабораторию, встала, подошла к нему, сказала, снизу вверх глядя на него своими удивительными глазами: