От мира сего
Шрифт:
Вернулась Жужа с кофейником, налила душистый, исходящий паром кофе в чашку Вершилова. Пододвинула вазочку с печеньем.
— Полагаю, у тебя по-прежнему много друзей? — спросил Вершилов. — И по-прежнему к тебе идут косяком, на огонек или просто так, в гости?
Жужа покачала головой:
— Все не так. Совсем наоборотно. Или, лучше сказать, наоборот?
— Правильно, лучше наоборот, просто правильнее. Значит, меньше стали навещать тебя?
— Самой не хочется никого видеть, — сказала Жужа. — Я же устаю на работе…
— Это я знаю, можешь не рассказывать…
—
Жужа снова замялась, ища нужное слово.
— Нет охоты? — подсказал Вершилов.
— Нет желания, — сказала Жужа. — Думаешь об одном, скорее бы в постель, заснуть, только чтобы ничего не снилось и чтобы не будили ночью…
Она взяла сигарету, опустив глаза, прикурила от его спички. Бледные щеки, тени под глазами, усталый рот. Глянула на него, заставила себя улыбнуться, но улыбке как-то не верится…
Помолчали оба, старательно пуская дым вверх, потом Жужа взяла новую сигарету.
— По-моему, главная беда мира знаешь какая? — спросил Вершилов.
— Какая? — спросила Жужа.
— Разобщенность, — сказал Вершилов. — Наша день ото дня растущая некоммуникабельность, разобщенность людей.
— Пожалуйста, — сказала Жужа, — пожалуйста, Виктор, поясни свои обвиновения.
— Обвинения, наверно, ты хотела сказать? — поправил Вершилов и продолжал: — Мы, люди, день ото дня, да чего там день, час от часу становимся все более разобщенными…
— Ты говоришь, как пишешь… — сказала Жужа.
— А что? — согласился Вершилов. — Я когда-то хотел стать журналистом, еще когда в школе…
— Прости, — снова перебила его Жужа. — Я хочу, чтобы ты опять говорил то, что говорил…
— Ты согласна со мной, что мы все живем разобщенно и стали все какие-то на редкость некоммуникабельные? — спросил Вершилов.
— Согласна, — ответила Жужа. — Только знаешь, что я тебе скажу? Мы и раньше тоже были некоммуникабельные, только теперь, к старости, стали замечать, а раньше не замечали.
— Нет, мы не были такими раньше, мы были дружнее, искренней, теплее и отзывчивей относились друг к другу.
Жужа снова засмеялась.
— Знаешь, Томаш когда-то говорил: «Как только начнешь сравнивать, каким ты был в молодости и какая теперь молодежь, так и знай, значит — постарел и ничего уже с этим не поделаешь. Надо примиряться».
— Мириться, — машинально поправил ее Вершилов.
Жужа послушно повторила:
— Мириться. Пусть так, черт побери!
Может быть, потому, что вспомнила Томаша, лицо ее невольно нахмурилось, погрустнело.
Несколько мгновений он смотрел на нее.
— Что ты так смотришь? — удивилась Жужа. — Я не картина и не слайд.
— Отнюдь, — сказал Вершилов. — Просто я думаю, что ты живое опровержение моих слов.
— Как, как? — переспросила Жужа. — Что ты говоришь? Объясни!
Он произнес, улыбаясь:
— Ты — чудесный человечище, Жужа. Именно чудесный человечище!
— Звучит ужасно, — усмехнулась Жужа. Налила себе из кофейника остывший кофе, повторила, старательно выговаривая слова: — Человечище…
Вершилов заложил руки за голову.
— Иногда, когда бывает
особенно тяжко или скучно, я вспоминаю о тебе, Жужа, и, представь себе, тогда вдруг снова начинаю верить, что есть на земле хорошие люди. Как не быть, есть…— А кого ты больше встречал — плохих или хороших? — спросила Жужа.
— Ты что имеешь в виду: в жизни вообще или в частности?
— В твоей жизни. Кто тебе чаще встретился?
— И те и другие. Да, пожалуй, именно так, почти равное число и плохих, и хороших. А тебе?
Жужа закурила новую сигарету. Глубоко затянулась.
— Ты сам когда-то говорил, что все относительство.
— Относительно? Да? Ты это хотела сказать?
— Да, относительно. Все относительно. Вот я сейчас думаю: кто плохой? А кто хороший? Кого можно назвать плохим? Самым плохим? А кого хорошим?
— Все зависит, должно быть, как тот или иной человек относится к тебе…
— И я тоже так считаю. А так не нужно считать.
— Почему не нужно?
— Надо быть, это, как его…
Жужа шевелила пальцами, ища нужное слово.
— Как это, черт, забыла…
— Надо быть справедливым? — догадался Вершилов.
— В общем, да, но есть еще одно слово…
— Более точное?
— Да.
— Надо быть объективным?
— Да, вот оно самое! Объективным. Надо уметь оценивать каждого индивидуального человека…
— Так не говорят, надо сказать: или человека, или индивидуума…
— Пусть будет индивидуума…
Вершилов улыбнулся.
— Ты ребенок, Жужа. Большой, взрослый ребенок…
— Старый уже ребенок, — добавила Жужа, нисколько, впрочем, не опечаленно и не грустно. — Старый-престарый…
Зазвонил телефон.
Жужа быстро сняла трубку, выслушала, сказала несколько слов.
— Меня вызывают в больницу…
— Идем вместе, — сказал Вершилов. — Сейчас возьму такси, довезу тебя и поеду в гостиницу спать…
— Приходи завтра, — сказала Жужа. — Сделаю гуляш по-венгерски, как ты любишь…
— В котором часу лучше прийти?
— В котором? — переспросила Жужа рассеянно, чувствовалось, что мысли ее были уже далеки от Вершилова, она уже была вся там, у себя в больнице. — Когда хочешь. Позвони сперва, или я позвоню…
— Хорошо, — ответил Вершилов. — Стало быть, созвонимся…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Когда в двенадцатую палату положили новенькую, Зои Ярославны не было в отделении, сидела на совещании у главного врача. Вернувшись в отделение, сперва побеседовала с сестрами, все ли ее указания выполнили, потом отправилась на кухню, проверить качество куриного супа; однажды во время дежурства она заставила повара вылить целый бак протертого овсяного супа; старик повар уверял, такого супа еще никогда и нигде не было, и все-таки, по настоянию Зои Ярославны, суп пришлось вылить. С того дня, несмотря на тихую ярость повара и его подручных, она не ленилась, регулярно посещала кухню и сама, независимо от дежурных, проверяла качество, вкус и количество положенной больным пищи.