От мира сего

— Здравствовайте…

— Здравствуйте, — поправил ее доктор Йонаш. — Надо говорить «здравствуйте», слышишь, Марта?

Она наклонила красивую голову, улыбнулась, глядя на Вершилова из-под длинных своих ресниц.

«Бывает же такая красота», — подумал тогда Вершилов, стало даже невольно грустно, ведь и этому прекрасному лицу, этим рукам, этому стройному, легкому телу суждено постареть, измениться, а после и вовсе исчезнуть с земли, как оно и положено всему живому…

— Какую я красавицу нынче встретил, — сказал Вершилов.

Жужа не расслышала его слов, озабоченно сдвинув брови, она наливала из кофейника кофе в его чашку.

Потом налила себе.

— Слышишь, Жужа? Я познакомился сегодня с очень красивой женщиной, — сказал Вершилов.

— Поздравляю, — сказала Жужа. — Кто такая?

— Наверно, ты не знаешь, — ответил Вершилов. — Хотя Будапешт не такой уж огромный город, здесь многие друг друга знают…

— Кто же она? — нетерпеливо повторила Жужа.

— Марта Теплиц, зав лабораторией завода, знаешь такую?

— Теплиц? — Жужа покачала головой: — Нет, не знаю. А что, в самом деле хороша?

— Поразительно. Просто никогда в жизни не видел никого более красивого.

Жужа слегка улыбнулась:

— Хорошо, что твоя Лерочка этого не слышит.

Как и многие друзья Вершилова, Жужа не любила его жены и даже не пыталась как-то скрыть свою нелюбовь. Так уж получалось, что все те, кто дружил с Вершиловым, не признавали его жены, впрочем, она и сама не очень тянулась к кому бы то ни было.

— Ладно. — Вершилов решил поставить точку и, что называется, открыть новую тему. — Как твои дела, Жужа? Рассказывай…

— Мои дела бела, словно сажа, — охотно отозвалась Жужа, щеголяя русской идиомой, не беда, что немного, самую малость перевранной. — Больница, поликлиники, больные, потом являюсь сюда, домой, посплю до утра, если ночью не вызовут в отделение, и опять бегу в больницу, и так все времена…

Жужа сказала: «И так все времена», но Вершилов не стал ее поправлять. Задумавшись, молча смотрел в ее веселые, может быть, чересчур веселые глаза.

Жужа была человеком в Будапеште, по собственным словам, в достаточной мере популярным. Дочь известного хирурга, еще в ранней молодости сама решила стать хирургом. Блестяще окончила медицинский факультет университета, стала работать больничным врачом в той же самой больнице, где долгие годы работал ее отец.

Вскоре оба — и отец, и мать — умерли, Жужа осталась одна. Но, как она говорила, выручал общительный характер и большая квартира: к ней не переставали являться друзья в свободное время, впрочем, свободного времени у Жужи оставалось все меньше, она много, упорно работала, спустя каких-нибудь три-четыре года Жужа стала доктором наук, потом профессором, постепенно имя ее все сильнее набирало силу, к ней стремились попасть больные, приезжавшие в больницу из других городов.

Ей было что-то около тридцати, когда она вышла замуж за человека, немного моложе себя, вдовца с сыном. Он был инженер-автомобилист, спокойный, веселый, с мягким характером, охотно подчинившийся Жужиной властной и уверенной силе. Жили они хорошо: Жужа любила Балента, сына своего мужа, Балент любил ее; он стал художником-дизайнером и, подобно всем художникам в мире, обладал зорким, внимательным взглядом.

Кроме того, ему было присуще чувство юмора, не всегда, к слову, безобидное. Так, например, он не упускал случая посмеяться над Жужиной шумливостью, над самоуверенной манерой держаться, над ее туалетами, которые ему казались безвкусными, над ее маленькими пристрастиями, например любовью к попугаям, к цветам, к ярким нарядам…

Зазвонил телефон, Жужа сняла трубку, мгновенно лицо ее изменилось, стало озабоченным, почти злым. Громко закричала что-то в трубку, потом послушала, снова стала быстро кидать короткие, сердитые слова.

«Сейчас она уже вся в своей больнице, — догадался Вершилов. — Должно быть, звонят из больницы, а ей сейчас все и вся до лампочки, кроме больницы, больных, персонала…»

Жужа в сердцах бросила трубку на рычаг.

Стукнула кулаком по столу.

— Черт знает что творяется в нашем отделении…

— Творится, — поправил Вершилов.

— Пускай творится. Я прописала больному капельницу, а сестра, понимаешь, забыла. Как тебе нравится?

— У нас тоже сестры не ахти, — сказал Вершилов. — Есть такие легкомысленные, рассеянные, одни танцульки да парни на уме…

Мысленно он усмехнулся. Говорит, словно старый старикан, можно подумать, что ему сто лет, что уже и думать позабыл о том, каким был в молодости, а ведь молодость была совсем недавно, кажется, рукой можно дотянуться, вот она, рядом…

— Нет, как тебе нравится? — продолжала кипятиться Жужа. — Я ушла домой, приказнула…

— Приказала…

— Ну, приказала, капельницу больному в шестую палату, не забыть, нет, отвечает Юдит, есть у нас такая рыжая, глаза вот такие, колесовые…

— Надо говорить — как колеса.

— Хорошо, как колеса, сама только об одном трещит — мужики, наряды, дискотеки…

— Все они на один лад, — сказал миролюбиво Вершилов. — Надо или не обращать внимания, или гнать с работы…

— А других где достанешь? — резонно спросила Жужа. — У нас безработных нет, как и у вас, и найти хорошую сестру — это, это…

Она запнулась в поисках нужного слова.

— Проблема, — подсказал Вершилов.

— Проблема, — подхватила Жужа. — Верно, проблема! Что же делать?

— Мириться, — ответил Вершилов. — Мириться и учить. Вот так, как делают наши врачи.

— И я так делаю, — сказала Жужа. Спросила заботливо: — Еще кофе? Хочешь?

— Да, — сказал Вершилов. — Хочу.

Жужа метнулась на кухню заварить свежий кофе, Вершилов встал, прошелся по комнате. Здесь Жужа проводит немногие свои свободные от работы часы. Порой к ней приходят друзья, должно быть, приходит Валент. И все-таки одна. Никого по-настоящему близкого на всем свете, с тех пор, как три года тому назад умер ее муж.

Страшная, однако, штука одиночество. Самая что ни на есть страшная…

Он подумал о том, что никогда еще не знал одиночества. Ни одного-единого дня. Бог миловал. Однако, если бы случилось так, что он остался совершенно один, он бы сумел справиться, он бы победил наверняка свое одиночество. Впрочем, каждому известно, мужику всегда легче, чем женщине, мужчина в силах оборвать свое одиночество, а что прикажете делать женщине?

Не может же, к примеру, Жужа подойти к какому-нибудь мужчине, пусть даже знакомому, сказать ему: «Давайте поженимся…»

Мужчина может сказать, но женщине не положено. Как-то не принято, хотя недавно Асина сослуживица приехала из Швеции, рассказывает: там женщины ведут себя активно, чтобы не сказать более. Сами знакомятся с мужчинами, сами предлагают сожительствовать, сами делают предложение по всем правилам: «Будьте моим мужем… Обещаю быть хорошей женой… Гарантирую полное счастье…» Смешно. А может быть, только так и следует поступать? Равноправие, подлинное, неподдельное, во всем? Всегда и во всем?