От мира сего

— Боже мой, — сказала бабушка. — Как же так можно? Ведь все это чистейшей воды вранье, самоделка, которую сварганили какие-то ловкачи, наверное отроду не знавшие войны, зато вдосталь применившие всякого рода трюки, дешевую музыку и все такое прочее. Как не совестно только?

— Бабушка, — робко начала Алевтина. — Представь, а мне почему-то нравится.

— Нравится? — переспросила бабушка. — Ну и ну!

— Почему ты так говоришь?

— Потому что это все приблизительно, недостоверно, антихудожественно, потому что не веришь ни одному нашему солдату, как и ни одному фашисту…

— Тебя, наверное, злит, что актеры не умеют играть войну? — догадалась Алевтина. — Но ведь это же не их вина, что им не пришлось воевать.

— Нет, на это сердиться нельзя, — сказала бабушка. — Напротив, я рада, что они не знают, что такое война, пусть не знают, пусть, но весь этот гарнир, стихи, дурацкая музыка — халтура чистой воды, все лживо, все фальшиво, нет, не могу больше…

Бабушка решительно встала со своего места.

— Сил моих больше нет и терпения не хватает!

— Как хочешь, — сказала Алевтина.

— Да, я так хочу и, представь, с удовольствием сейчас бы выключила всю эту ерунду.

— Не надо, бабушка, — взмолилась Алевтина. — Очень тебя прошу.

— А что, никак и в самом деле тебе интересно?

Алевтина с виноватым видом кивнула головой.

— Да, интересно…

— В этом-то и весь ужас, — с горечью сказала бабушка. — Молодежь, которая, по счастью, не знает войны, поглядев этот фильм, подумает: как же легко досталась победа, если враги такие неумелые идиоты, а наши такие расторопные и удачливые.

Она замолчала. Может быть, в этот самый миг вспоминалась война, отнявшая глаза у ее мужа, стоившая стольких миллионов незаменимых жизней…

— Все-таки не уходи, — попросила ее Алевтина. — Давай еще поглядим, что будет дальше…

— Дальше будет все то же самое, недостоверно и фальшиво, — ответила бабушка. — Пойду покамест в ванную, приму душ, вернусь, когда окончится это занудство.

Алевтина осталась одна в комнате. Хорошенькая актриса, игравшая роль передовой работницы завода, смотрела на Алевтину с экрана широко раскрытыми глазами с превосходно удлиненными ресницами. Впрочем, возможно, то были наклеенные ресницы. У нее была любовь с приезжим капитаном, приехавшим в город прямехонько с фронта, по щекам актрисы, покрытым густым тоном, медленно катились маленькие аккуратные слезки. Капитан тоже смотрел на нее в упор, на груди его блестели и звякали различные медали.

Оба стояли на фоне заводских ворот, из которых выезжали танки, направляясь, как понимал зритель, на фронт. И снова фронтовые сцены заполняли экран, и снова взрывались фонтаны земли от снарядов. В апофеозе мудрый старик, парторг в новой гимнастерке, хорошенькая актриса в изысканно скромном платье, с современно уложенной прической глядели на небо в искрах салюта и растроганно улыбались друг другу.

— Все? — спросила бабушка, войдя в комнату. На ней был белый махровый халат, голова замотана полотенцем.

Она села на тахту, размотала полотенце, стала расчесывать длинные, густые, почти без седины волосы.

— Кончилась бодяга? Надеюсь, там все было сверхблагостно?

— Почему ты так говоришь? — Алевтина пожала плечами. — Мне, например, было интересно смотреть.

— Вот-вот, — сказала бабушка, — меня всегда возмущает всякая неправда, фальшь не только в жизни, но и в искусстве, и особенно тогда, когда эта самая неправда так или иначе проникает в ум, в самую душу молодых, еще не обстрелянных, еще совершенно неопытных.

— Бабушка, да ты у меня такой оратор, — сказала Алевтина. — Я, признаюсь, даже не ожидала, что ты так говорить умеешь.

Бабушка досадливо пожала плечами:

— При чем здесь оратор, девочка? Я говорю тебе о том, что наболело, о чем нельзя, невозможно молчать, о фальши, о неправде, которая искажает жизнь, которая разъедает молодые души. Погоди, — бабушка слегка приподняла ладонь. — Дай мне досказать: возьмем тебя, к примеру, ты войны не знаешь — и это очень хорошо, это просто счастье, что тебе не довелось видеть, переживать то, что пришлось видеть, на себе испытать нашему поколению. Но вот ты глядишь на экран и видишь своими глазами опереточно построенные сцены вместо грубой, жестокой правды, этакий балаган вместо горькой действительности, и у тебя нет никакого протеста, как, например, у меня, ты веришь всему тому, что сочинили эти досужие авторы, которые, наверное, и в глаза никогда не видели настоящего, подлинного сражения, не побывали ни в одном заводском цехе…

Алевтине вспомнилось в этот миг: однажды у них в клубе больницы выступал один поэт-песенник, который читал свои стихи. Странное дело: стихи его, лишенные музыки, вдруг словно бы полиняли, стали безликими, стертыми, однако все собравшиеся в зале слушали поэта внимательно и после каждого стихотворения старательно аплодировали ему. Алевтина обратила внимание на то, что Вершилов ни разу не хлопнул в ладони, сидел мрачно, не поднимая глаз.

Алевтина спросила позже Вершилова, почему он был такой угрюмый.

— Я просто-напросто боялся — не выдержу, скажу во всеуслышанье: хватит пустой болтовни.

— Пустой болтовни? — переспросила Алевтина. — Это вы о чем? О стихах?

— Разумеется. Меня, например, перекорежило, когда он прочитал:

Не страшна бомбежка, не страшен любой налет.

Когда солдат идет вперед…

Вершилов перевел дух.

— Надо же! Не страшна бомбежка! Видно, что ему ни разу не пришлось хотя бы краем глаза увидеть настоящую бомбежку, небось всю как есть войну прокантовался где-нибудь в Алма-Ате, а теперь уже вещает громогласно: дескать, не страшен любой налет.

— Наш Виктор Сергеевич тоже говорит, что о войне далеко не все умеют писать, — сказала Алевтина.

Бабушка глянула на лицо Алевтины, необычно задумчивое, усмехнулась.

— Как, согласна со мной?

— В общем, наверно, ты права, Петя тоже считает, что у нас нет настоящих правдивых фильмов о спортсменах…

— При чем здесь фильмы о спортсменах? — удивилась бабушка, но тут же кивнула, чуть улыбнувшись: — Ах да, просто ты вспомнила о Пете…

«Я никогда о нем не забывала», — хотелось добавить Алевтине, однако у нее хватило ума не произносить эти слова вслух.

И все же она не могла сдержать себя, стала опять говорить о Пете, о том, что у него тоже хороший, тонкий вкус, даже удивительно, что у спортсмена подлинный вкус ко всему прекрасному: к живописи, к театру, к хорошим книгам.

Бабушка слушала, не отрывая от нее взгляда.

Щеки Алевтины, чуть покрытые пушком, разгорелись, темная невьющаяся прядь упала на выпуклый, детски гладкий лоб, и она позабыла смахнуть ее, голубоватые белки глаз казались еще голубее от длинных, тяжелых ресниц.