От мира сего

…В дверь постучали. Вошла молоденькая сестра в бледно-голубом халате, улыбнулась заученно-ласково:

— Пани к доктору, на пятый этаж, кабинет пятьсот семь.

— Хорошо, — сказала Серафима Сергеевна, — сейчас иду.

Доктор, моложавый, очень важный на вид, лоб озабоченно нахмурен, брови сдвинуты домиком, долго, пытливо расспрашивал ее о болезнях, которыми она когда-либо болела, хотя перед ним лежал ее лечебный лист, в котором все было подробно описано. Но, может быть, он не мог разобрать почерк регистратора?

— У меня изрядный букет хвороб, — сказала Серафима Сергеевна.

Не поднимая головы, молодой врач хмуро кивал, а сам писал что-то на большом листе бумаги шариковой ручкой красивого изумрудного цвета.

Он немного походил на Олега, ее бывшего зятя, с которым дочка прожила около полутора лет.

При мысли о дочке сердце ее сжалось.

Как-то она там, без нее? Такая неумелая, несмотря на свои годы, такая какая-то незащищенная, хотя и кажется с виду строптивой, ершистой, но на самом-то деле во многом совершенно беспомощная…

Дочку звали Васена, но Серафима Сергеевна звала ее Вася, и все, кто ее знал, также звали Васену Васей.

«Когда-нибудь, — думала Серафима Сергеевна, — когда-нибудь я расскажу ей о Васе, которого я любила и с кем не пришлось жить вместе».

Но вот дочь выросла, стала взрослой, даже очень взрослой, а она, мать, так и не рассказала ей ничего. Может быть, потому, что дочь, она заметила, сильнее привязана к отцу, чем к ней.

— У вас есть дети? — спросил молодой доктор.

— Есть, — ответила она. — Дочь.

Акцент у него был резкий, так обычно говорили по-русски немцы, словно рот набит камешками.

— Что делает ваша дочь?

— Она артистка.

Лицо доктора чуть оживилось. Должно быть, ему нравятся артистки.

— Артистка, — повторил он, впервые глянув на Серафиму Сергеевну светло-голубыми, почти прозрачными глазами. — Это хорошо.

И опять стал писать, опустив голову.

Снова вошла давешняя сестра, доктор сказал ей что-то по-чешски, сестра кивнула, потом взглянула на Серафиму Сергеевну.

— Теперь идемте ко мне, я дам вам талончики на процедуры…

«Ну и ну, — подумала Серафима Сергеевна, получив от сестры кучу разноцветных талонов. — Болячек у меня и в самом деле воз!»

А когда-то, в юности, она не понимала, что такое, скажем, зубная боль. Да, вот так вот, не понимала!

— Как может болеть кость?

Комбат смеялся. Удивительный у него был смех, раскатистый, что называется — от души, услышишь — сам невольно засмеешься.

— Чудик ты зеленый!

Так он называл ее часто. Чудик зеленый…

— Почему зеленый? — спрашивала она.

— Ну, если хочешь, голубой, — отвечал он, — или малиновый с искрой.

А еще он звал ее неведомо почему: «Фонариков», «Махоркин», «Курнопяткин» и уж совсем для нее одной, чтобы только она одна слышала: «Любименький мой».

С нею он окончательно раскрывался, бывал таким, каким не бывал ни с кем, — доверчивым, расслабленно-мягким.

— Наверно, ты здорово устаешь? — спросил он ее однажды.

— Есть такое дело, — ответила она. — А почему ты спрашиваешь?

Он вглядывался в ее лицо с какой-то горькой озабоченностью.

— Бледненькая ты стала, в чем только душа держится…

Она сказала нарочито бодро:

— Ничего. Как-нибудь выдюжу…

Но его не обманул веселый, беспечный тон.

— Война не для женщин, — сказал он тихо.

— Только сейчас понял? — спросила она.

— Не только сейчас, — ответил он, продолжая вглядываться в ее и в самом деле побледневшее за последнее время лицо.

А она подумала:

«Сказать сейчас или пока лучше ничего не говорить?»

Решила промолчать, сказать позднее, тогда, когда война кончится.

Теперь уже всем думалось, война вот-вот кончится.

Но до Победы прошло еще целых шесть месяцев.

Сима все решала: сказать или не стоит? Как лучше? Если сказать, может быть, он скорее порвет все прошлые связи и уйдет к ней? Ну, а вдруг почему-либо испугается? Что тогда делать? С кем посоветоваться?

В Москве у нее осталась мама. Вот уж кто никогда не мог бы дать нужный совет. Она была робкая, забитая, часто начинала беспричинно плакать, глядя на дочь.

— Глаз от тебя не оторвать, до того хороша!

И плакала все сильнее, все горше.

Поначалу Сима возмущалась:

— Что ты все плачешь, мама? К чему это?

Мама отвечала:

— Все к тому же.

Слезы текли по ее увядшим щекам. Глаза, некогда красивые, становились красными, распухшими.

Впрочем, и без того было понятно: мама плакала оттого, что ее жизнь сложилась неудачно, хуже трудно придумать — муж умер совсем молодым, она осталась с крохотным ребенком, без работы, без специальности, и теперь, когда дочь уже выросла, расхорошилась, с каждым днем становясь все красивее, все ярче, она стала непритворно бояться, что и Симина жизнь, несмотря на красоту, может так же неудачно сложиться.

Сима не советовалась с мамой, идти ли ей на фронт. Как-то вернулась поздно вечером, спустя неделю после начала войны, сказала:

— На днях ухожу.

— Куда? — спросила мама.

— На фронт, — ответила Сима.

Еще года за три до войны мама Симы устроилась сестрой-хозяйкой в подмосковный санаторий.

— Ты? На фронт? — переспросила мама. — А как же я?

В глазах мамы привычно блеснули слезы. Сима молча обняла ее, словно младшую, более слабую, прижала к себе, стала тихо гладить по узким, неспокойным плечам.

— Я не могу иначе.

— Почему не можешь? — всхлипнула мама.

— У нас весь курс подал заявление, все решили пойти на фронт.

Сима была студенткой четвертого курса института иностранных языков, ее сразу же определили сотрудником седьмого отдела.

Седьмой отдел объединял переводчиков, которые проводили допросы пленных и переводили захваченные у противника документы.

— А вдруг тебя убьют, — сказала мама, слезы с новой силой хлынули из ее глаз.

— Меня не убьют, — твердо заверила Сима маму, словно ни на секунду не сомневалась, что наверняка уцелеет. — Как это можно меня убить? Подумай сама: меня — и убить?