От мира сего

Прошла женщина в темном пальто, теплый платок спущен на плечи, черные смоляные волосы гладко зачесаны назад. Не жена ли Васи? Вроде бы не похожа, Вася говорил, она — русоволосая, невысокая, а эта ростом намного выше Симы.

Вечер окончательно завладел небом, стало уже по-осеннему холодно, заморосил мелкий дождь.

Тут Сима решилась, поднялась на третий этаж, остановилась перед дверью. Позвонить или не надо? Или все-таки позвонить?

А вдруг он сам откроет, что тогда скажет? Ему это, наверное, не по душе. Разве? Может быть, наоборот, обрадуется, увидев ее, кинется к ней, скажет:

«Махоркин, милый, как это ты надумала? Вот славно-то…»

Сима то поднимала руку, чтобы позвонить, то вновь опускала ее. Потом все же позвонила. И дверь открылась мгновенно, словно там, в глубине квартиры, только и ждали ее звонка.

Перед Симой стояла девочка, высоконькая, о таких обычно говорят: долговязая, вытянувшаяся не по возрасту, лицо еще совершенно детское, на вид лет двенадцать, может быть, чуть больше, густые брови, глаза горячие, темно-коричневые с широким, без малейшего просвета зрачком, его глаза, тут уж не ошибешься, Васина дочь.

— Вам кого? — спросила.

— Мне вот что, — начала Сима, — мне надо узнать об одном фронтовом товарище…

— Вы с папой на фронте были? — вдруг перебила ее девочка. — Правда?

— Правда, — кивнула Сима.

Девочка всплеснула тонкими, словно палочки руками:

— До чего жаль! Папа уехал с мамой в деревню, к маминой крестной. И братишку с собой взяли. Я дома одна.

— Значит, его нет? — переспросила Сима. Сразу стало легче на сердце и в то же время обидно: зачем торопилась, ехала в чужой город, к чему все это?

— Да вы проходите, — сказала девочка, пошла в глубь квартиры, и Сима пошла вслед за ней.

Комбат ничего не придумывал, не старался приукрасить, говорил: «Жилье у нас незавидное, две комнаты, печное отопление, воду носить приходится из колонки, но ничего, я привык…»

Сима села за стол, огляделась.

Бедновато все выглядело вокруг, и старый диван, покрытый ветхим кисейным одеялом, и этажерка с немногими книгами, и стулья, окружавшие простой прямоугольный стол. Возле дверей — половик, весь в квадратиках разноцветной шерсти.

— Такие одеяла бывают, — сказала Сима, кивнув на половик.

— Какие одеяла? — не поняла девочка.

— Ситцевые, из кусочков, половик точно такой же.

— У нас тоже одеяло такое есть, нам из деревни крестная прислала, — сказала девочка.

Сима еще раз внимательно оглядела девочку.

— Тебя как зовут?

— Лена. А вас как?

— Зови меня тетя Сима.

— Ну, какая вы тетя! — воскликнула Лена.

— А что? — Сима пожала плечами. — Не похожа на тетю?

— Нет, — с детской бесхитростной прямотой ответила Лена, — вы еще не тетя.

— Тогда называй меня просто Сима, идет?

— Идет, — согласилась Лена.

Говоря так, Лена и минуты не сидела без дела, сперва тщательно вытерла стол суровым, тоже, наверное, тканным в деревне полотенцем, потом поставила чашки, стеклянную сахарницу на тонкой ножке, хлебницу, в которой лежало полбуханки ржаного хлеба и несколько ломтиков белого.

— Сейчас чайник принесу, — Лена метнулась на кухню, внесла сильно закопченный чайник с обмотанной проволокой ручкой. — Будем с вами чай пить, идет?

— Идет, — ответила Сима.

Подумала про себя:

«Небогато живет Вася, до того небогато…»

Почему не пришло ей в голову захватить с собой из Москвы чего-нибудь вкусненького? То-то, наверное, обрадовалась бы Лена! Ах, как жаль, что не захватила, а ведь могла, могла…

Чай был слабо окрашен в золотистый цвет, либо сушеная морковь, либо настой каких-то трав, впрочем, довольно приятный на вкус.

Лена налила чай в блюдечко, держа блюдечко обеими руками, тянула обжигающий кипяток. Ресницы опущены, щеки чуть порозовели, маленькие ладони крепко держат блюдечко.

— Учишься? — спросила Сима.

— Да, учусь, в пятом классе.

— А школа далеко?

— Не очень. Через три улицы.

— Однако, — сказала Сима, — по нашим московским масштабам, это довольно далеко.

— Мы привыкли, — ответила Лена, долив себе в чашку еще кипятка.

— Хорошо учишься?

Лена помедлила немного.

— Правду сказать?

— Конечно, правду.

— Так себе. — Лена вздохнула. — С немецким не получается.

— А что именно не получается?

— Спряжение глаголов никак не запомню.

— Спряжение? Это же так просто.

— И папа говорит, что просто, а я никак не могу запомнить.

Лена еще раз вздохнула, оперлась щекой о ладонь. Вот, например, ich lese, а потом вдруг du liest.

— Правильно, — сказала Сима. — Чего ж тут такого удивительного?

— А почему «е» переходит в «и»?

Сима улыбнулась.

— Такое правило. Так же точно, например, ich sehe, du siehst.

— А почему не du sehst? Почему не «e»?

— Потому что такое правило: «е» переходит в «и».

— А я не понимаю, — сказала Лена.

— Вот что, — решительно заявила Сима. — Давай мы с тобой позаймемся немного. Хочешь?

— Неужели нет? А вы что, знаете немецкий?

— Представь, знаю. Давай сюда учебник и тетрадь.

Лена оказалась на диво способной, просто на лету все схватывала.

— Ты же все понимаешь, — сказала Сима. — Только зачем-то притворяешься, что никак не можешь уяснить себе.

— Нет, я не притворяюсь, — ответила Лена. — Только вы объясняете так, что, кажется, всем понятно, даже моему брату Митьке и то было бы ясно, хотя он только-только перешел во второй класс. И потом вот что я вам скажу. — Лена понизила голос, хотя в комнате, кроме них двоих, никого не было. — Папа говорит, у меня память не очень хорошая потому, что у нас питание не того…

— Как же не того? — не поняла Сима. — Плохое, что ли?

— Какое еще? В войну мы знаете что ели? Всякое случалось, сами знаете, от нас рукой подать до Ленинграда…

Рукой подать…

Так говорил, бывало, комбат:

— У наших гатчинских с ленинградцами одна судьба, ведь от Ленинграда до Гатчины — рукой подать.

Сима глянула на часы, спохватилась:

— Только бы на поезд мне не опоздать, я знаю, поезд обратно в двенадцать тридцать три.

— А вы не торопитесь, — сказала Лена, — ночуйте у нас, поедете завтра утром. Я вас провожу, у нас утром целых два поезда, один в семь, другой около десяти.