От слов к телу

Из этих слов становится понятно, что именно, несмотря на разницу во взглядах, могло способствовать сближению Левинсона с редакцией «Аполлона».

После развернутого описания фокинских балетов в двух первых «балетных» сезонах Левинсон переходит к характеристике главных истоков творчества балетмейстера. Основным среди них ему видится искусство Айседоры Дункан. В главе, посвященной ей, Левинсон начинает «от противного» — с критики главного положения, выдвинутого «друзьями ее искусства в публике и печати», а именно — отождествления ее танца с античной пляской. Впрочем, и сама Дункан утверждала, что ее танец «не танец прошлого, — а танец будущего» [96] . «Но если в ее искусстве нет подлинной преемственности от малоопознанной сущности античного танца, — продолжает Левинсон, — то его идейная <…> основа совпадает отчасти с тем несколько упрощенным и вульгаризованным эллинизмом наших дней, лозунгами которого являются: освобождение тела, культ красоты пластической и осязаемой, культ, питаемый прекрасными музейными воспоминаниями. Нам представляется, что нет надобности смешивать этот наш эллинизм с труднопостижимым органическим характером античной культуры» [97] . Однако на пути к восстановлению античного танца лежит непреодолимое препятствие — «неспособность пластических искусств, скульптуры и живописи, передавать движение во всех его моментах». Они сумели сохранить потомкам «лишь целый ряд поз и положений», но не способны дать «полное представление о динамике танца, о самом движении» [98] . Главное же эстетическое несоответствие между античностью и искусством Дункан критик видит в самой природе ее художественного мышления, лежащего вне плоскости эстетики. Танец артистки есть «по существу своему танец миметический, изобразительный». Левинсон утверждает, что именно Дункан повлияла на хореографическое мышление Фокина, в частности на его первый опыт в этой области — балет «Эвника». Далее Левинсон делает краткий экскурс в историю классического балета, отвергаемого, по мнению критика, Фокиным. В этом, по собственному его признанию, «более чем схематическом очерке строения старого балета, его физики и метафизики» Левинсон выделяет три основных момента: балетную пантомиму, классический и характерный танец. Фокин, таким образом, черпал свое вдохновение более всего в античности (в ее дункановском преломлении) и в характерных, национальных танцах. Но если эти источники фокинских балетов были очевидны как для его почитателей, так и для хулителей, то связь (можно сказать «генетическая») отдельных хореографических построений балетмейстера с классическим балетом является блестящим наблюдением Левинсона. Так, например, знаменитые заключительные «фарандолы» Фокина «есть не что иное, как преобразованная „кода“» [99] . Более того, Фокин пытается сделать строго мотивированным (т. е. как бы «жизненным», жизнеподобным) сам переход от пантомимы к танцу, но и это происходит в целом в рамках схемы классического балета. Стремление к большему пластическому «реализму» ведет Фокина к показу на театральной сцене эротики (совершенно новой для романтического условного балета и потому кажущейся чрезмерной, гипертрофированной). Этот физический момент любви, показанный на сцене, Левинсон называет «ненужным, уродливым плеоназмом, нарушением внутренней экономии действия» [100] . Суммируя свои наблюдения, Левинсон подводит итог: «Мы видели, как Фокин, в погоне за последовательным реализмом в балете, попытался, во-первых, подвести под строение балета фундамент конкретной мотивировки каждого движения и, во-вторых, заменить фантастический вымысел подлинными переживаниями, источник которых он нашел преимущественно в эротике». Критик подробно останавливается и на третьем моменте, подчеркиваемом всеми писавшими о Фокине (см., напр., цитировавшийся выше отзыв Тугендхольда), — пресловутом «хоровом начале» в его творчестве. Левинсон переводит это ставшее уже почти термином словосочетание в плоскость сценического, снимая с него всякий мистический смысл, и объясняет его просто как «преобладание ансамбля» в действии. Однако и эту, возведенную в принцип, характерную особенность «нового балета» Фокин стремится индивидуализировать, т. е. в принципе разрушить, само же действие так или иначе держится на личностях — солистах. Ритористический вывод Левинсона — «Фокинские балеты существуют силами художественных индивидуальностей, воспитанных старым балетом, милостями той самой школы, которую он так настоятельно пытается преодолеть и формы которой он применяет лишь в урезанном и оскудевшем до бедности виде» [101] , — очевидно, уже никак не мог быть желательным для редакции «Аполлона».

96

Аполлон. 1911. № 8. С. 43.

97

Там же.

98

Там же.

99

Там же. С. 17.

100

Там же. С. 19.

101

Там же. С. 20.

Позицию Левинсона характеризует и рецензия на две книги, посвященные балету, в № 1 «Аполлона» за 1912 г. Подвергнув уничижительной (но вместе с тем вдумчивой и тонкой) критике как внешнюю, так и содержательную сторону книги В. Я. Светлова «Современный балет», Левинсон дал волю своему остроумию: «За теоретическими статьями во славу всяческой новизны, пересыпанными отзывами и газетными рецензиями обо всех приезжавших в Петербург босоножках, следуют сенсации и впечатления закулисного завсегдатая о 1-м русском сезоне в Париже и компиляция из отзывов французской прессы о нашем балете, ясно свидетельствующих об убожестве французской балетной критики-рекламы. <…> Что такое парижская пресса, этого не может не знать г. Светлов, тщетно пытающийся провести границу между продажной publicit'e и неподкупной критикой» [102] . Однако и здесь, среди колкой критики, он успевает сделать несколько важных профессиональных замечаний. Например, говоря об иллюстрациях, Левинсон отмечает, что «фигуранты Головина имеют особенную склонность к 1-й позиции, а куклы А. Н. Бенуа ко 2-й» [103] , или не забывает попенять Светлову на то, что, «заимствовав из иностранного издания несколько схем античного танца, автор забыл указать источник» [104] .

102

Левинсон А. [Рец. на: ] В. Светлов. Современный балет… // Аполлон. 1912. № 1. С. 74.

103

Там же.

104

Там же.

Заключительные выводы Левинсона смыкаются с эстетическими воззрениями (и в том числе театральными) рассматриваемого периода существования «Аполлона», который позволим себе назвать «историческим»: «Вообще, в связи с несомненными, не нуждающимися в лжесвидетельствах, триумфами нашего искусства за границей, развилась у нас нестерпимая, презрительная заносчивость по отношению к художественной культуре Запада, а вместе с тем и забегание вперед, и заглядывание в глаза первому попавшемуся представителю иностранной печати. Хотелось бы видеть меньше суетной гордыни и больше национального достоинства. Мне пришлось на страницах „Аполлона“ выступить убежденным противником некоторых сторон нашего балетного обновления. Все же не могу не пожелать этому значительному делу более осведомленного, серьезного и достойного апологета, — а русской балетной литературе — выйти из атмосферы закулисной дипломатии, рисовой пудры, артистических уборных и личных отношений. Я убежден, что мои скромные пожелания осуществятся в ближайшем будущем» [105] .

105

Там же. С. 74–75.

Очевидно, что этот энергичный пассаж, которым Левинсон завершает свою рецензию, как нельзя лучше выражает и общую позицию театрального отдела «Аполлона». Однако к моменту утверждения Левинсона на позициях ведущего критика пластических искусств «Аполлон» утрачивает интерес к освящению темы классического балета на современных театральных подмостках. Вероятно, классический балет, с его законченными неразвивающимися формами, казался редакции журнала эстетически самодостаточным и потому неинтересным для сегодняшнего этапа развития русского театра. Судьба самого Левинсона как автора «Аполлона» оказалась печальной — он, так же как и его художественный противник кн. Волконский, должен был покинуть журнал [106] . Сначала прекратились регулярные обзоры Левинсона, посвященные балетным событиям Москвы и Петербурга в «Русской художественной летописи», а возникшая затем полемика вокруг его монографии «Мастера балета» и не вполне корректное поведение редактора «Аполлона» Сергея Маковского в отношении уже принятой к публикации статьи критика о японском искусстве сделали невозможным дальнейшее сотрудничество Левинсона с журналом.

106

Этому эпизоду из истории отношений Левинсона с журналом «Аполлон» посвящена наша работа, см.: Дмитриев П. В. Андрей Левинсон в журнале «Аполлон» (1911–1915) // На рубеже веков: Сб. в честь 60-летия Александра Васильевича Лаврова / Пушкинский Дом (ИРЛИ РАН) / М.: Новое литературное обозрение, 2009. С. 224–240.

* * *

Последний период «Аполлона» по отношению к пластическим искусствам может быть охарактеризован как «период Слонимской», или даже, выражаясь модным журналистским языком, как «художественный проект Слонимской». Юлия Леонидовна Слонимская (1887–1957) [107] , театральный критик и историк театра, известная впоследствии как одна из организаторов кукольного (марионеточного) театра, своими работами, помещенными на страницах «Аполлона», идеально соответствовала тому «историческому» направлению, который приобретали материалы журнала начиная с 1913–1914 гг. В «Аполлоне» Слонимской принадлежат три крупных исследования, посвященных пластике, причем не только пластике человеческого тела, но и (что особенно важно для нашего сюжета) пластике куклы [108] . Эта «пластическая» динамика (от человека к кукле) показательна, как было сказано, и для развития художественных идеалов «Аполлона».

107

Годы жизни в различных источниках не совпадают. Привожу один из существующих вариантов.

108

Кроме того, ей принадлежит рецензия на Лермонтовский спектакль Литературного фонда (Аполлон. 1915. № 2. С. 67; подпись — Ю.С.), а также полемические заметки «Неизданная рукопись Новерра: (По поводу книга А. Я. Левинсона „Мастера балета“)» (Аполлон. 1915. № 1. С. 33–45) и «Еще раз о Новерре и Боке» (Аполлон. 1915. № 4–5. С. 120–122). Последние две работы и явились одной из причин ухода А. Я. Левинсона из журнала «Аполлон».

Первая статья о пантомиме была помещена в «Аполлоне» еще в 1911 г. и принадлежала перу кн. Сергея Волконского [109] , работавшего в это время над своей книгой «Выразительный человек» и опубликовавшего на страницах «Аполлона» за 1911–1912 года несколько статей, посвященных пластике, например «Человек и ритм» [110] , «Ритм в сценических искусствах» [111] , «Сценическое воспитание жеста (по Дельсарту)» [112] . Заметим только, что последняя из перечисленных работ сопровождалась осторожным примечанием редакции, как будто оправдывающейся за помещение этой статьи на страницах своего журнала. «Предлагая читателям эти первые главы из книги кн. Сергея Волконского „Выразительный человек“ <…>, редакция „Аполлона“ хотела бы подчеркнуть, что в основе Дельсартовской системы лежит глубоко аполлонический принцип, принцип культурной сознательности и проникновенного знания как необходимое условие для высших художественных достижений» [113] . Исторический аспект пантомимы в диапазоне от масок итальянской комедии до Гаспара Дебюро был затронут в статье автора, скрывшегося под латинскими литерами Alex. St. «К истории типа Пьерро: (G возможности воскрешения пантомимы)» [114] .

109

Волконский С., кн.

Пантомима //Аполлон. 1911. № 10. С. 20–25.

110

Волконский С., кн. Человек и ритм // Там же. № 6. С. 33–50.

111

Волконский С., кн. Ритм в сценических искусствах // Там же. 1912. № 3–4. С. 52–67.

112

Волконский С., кн. Сценическое воспитание жеста (по Дельсарту) // Там же. 1912. № 7. С. 34–48 и № 8. С. 20–32.

113

Там же. С. 34.

114

Там же. № 9. С. 25–33 и № 10. С. 36–51. Псевдоним принадлежал критику А. В. Штамму. Раскрытию псевдонимов в «Аполлоне» был посвящен наш доклад «Псевдонимы сотрудников „Аполлона“ как элемент культурного строительства 1910-х годов» на научной конференции «Писатель в маске: Формы автопрезентации в литературе XX века», прошедшей в 2007 году в Институте русской литературы (Пушкинском Доме) РАН (в печати).

Не располагая документальным подтверждением, осмелимся предположить, что Ю. Л. Слонимская была приглашена в «Аполлон» после ряда своих удачных публикаций на страницах «Ежегодника императорских театров», с которым она сотрудничала с 1911 г. и на страницах которого регулярно публиковались аполлоновские авторы. Ей, в частности, принадлежат обзоры современных журналов, среди которых отмечен и «Аполлон» [115] . Статьи в «Ежегоднике» заслуживают специального взгляда, поскольку также затрагивают нашу тему. Так, обзор Слонимской аполлоновских публикаций ограничивается, в сущности, разбором работ кн. Сергея Волконского и посвящен все той же теме пластики, специально теории жеста (т. е. отражает прежде всего интересы критика). Критикуя эту теорию за схематизм, Слонимская приходит к сущностному выводу; «Но такова судьба злосчастного актера: бунт, поднятый во имя его, всегда кончается для него лишь новым рабством» [116] . Эта фраза дает нам некий ключ к той эволюции, которую проделал журнал, начиная с первых своих отзывов на успехи Русских сезонов, через апологетику завершенных форм классического балета к идее особого пластического совершенства марионетки. Ведь если для актера любое совершенствование его техники ведет к ограничениям и дальнейшему закрепощению, то кукла, будучи изначально ограничена в движениях, пользующаяся условными обозначениями — жестами, символика которых доступна зрителям одной с ней культуры, оказывается во многом свободней актера. К теме марионетки мы еще вернемся.

115

Слонимская Ю. Новости русской театральной литературы: Обзор журналов // Ежегодник Императорских театров. 1911. № 5. С. 107–117.

116

Там же. С. 109.

Исследования Слонимской о пантомиме — своего рода попытка возвращения к истокам театра. Можно даже говорить о том, что первая ее статья «Пантомима» [117] , посвященная роли жеста в истории театра и вычленению пластического субстрата в театральном действии, явилась чем-то вроде вступления к предполагаемой серии очерков по истории пантомимы [118] . Смысловая цепочка, построенная Слонимской в этой публикации, такова: «Сила чувства вылилась в пантомиме. Все неуловимые оттенки чувства отражаются в пластической мелодии движений. Сделать свое тело как бы прозрачным, превратить его в послушное орудие души, чистый инструмент для передачи чувства — лучшая задача актера» [119] . (В этих словах уже сделан шаг навстречу главной теме Слонимской — марионетке.)

117

Слонимская Ю. Пантомима // Аполлон. 1914. № 6–7. С. 55–65.

118

Так, кроме следующей по времени публикации (Слонимская Ю. Зарождение античной пантомимы // Аполлон. 1914. № 9. С. 25–60) в планах «Аполлона» была также объявлена работа Слонимской «Римская пантомима» (см. объявление на рекламных ненумерованных листах к № 9–10 за 1916 г.), оставшаяся неопубликованной.

119

Слонимская Ю. Пантомима // Аполлон. 1914. № 6–7. С. 60–61.

Если очерк «Пантомима» в значительной степени носит общий характер, хотя и насыщен примерами из театральной практики, где столь важную выразительную роль играет жест, то следующая работа Слонимской уже обладает исторической окраской и непосредственно посвящена зарождению античной пантомимы [120] . Любопытно отметить, что эта работа соседствует с исследованием Оскара Вальдгауэра «Античные расписные вазы в Императорском Эрмитаже» (ведь именно античные вазы служат прежде всего документальным источником для исследований в этой области).

120

Слонимская Ю. Зарождение античной пантомимы. С. 25–60.

Несмотря на довольно свободную форму и лексику работ Слонимской (по сравнению с научной продукцией новейшего времени), им нельзя отказать в продуманности плана и обоснованности выводов. Кроме того, они продолжают важную тему, к сожалению только затронутую на страницах «Аполлона» в нескольких статьях кн. Волконского, — о пластике человека в сценическом пространстве и, в частности, обнаруживают свою связь с идеями Гордона Крэга, данными, впрочем, как бы намеком и с явным полемическим оттенком. Еще за несколько лет до первых своих работ в «Аполлоне», давая отзыв на изданную по-русски книгу Г. Крэга «Об искусстве театра», Слонимская фокусирует внимание на проблеме «актера и сверхмарионетки»: «Крэг хочет заменить актера более податливым материалом. Он загадочно намекает, что уже придумал и начал „создавать свой инструмент“, который поможет ему „пуститься в поиски за красотой“. Не трудно догадаться, что этот новый инструмент, будто бы изобретенный Крэгом, просто взят им из архивов мировой культуры. Это милая и вечно влекущая марионетка, еще в древности пленявшая зрителей величавостью своих форм и мудрой фацией ритмических движений. <…> Актер должен исчезнуть, и „его место заступит неодушевленная фигура“ сверхмарионетка с „торжественным, прекрасным, всегда далеким от мира лицом“. <…> Гордон Крэг клевещет на марионетку, приписывая ей мертвенную закономерность. <…> Марионетка не отрицает жизнь, она служит ей, передавая в философски упрощенных схемах основные эмоции и мысли человечества <…> Как примитив сценического творчества, марионетка сохраняет свое значение и теперь, неустанно напоминая, что основная стихия театра есть движение. Но Гордону Крэгу марионетка нужна лишь как средство отделаться от актера и подчинить театр „единой творческой воле“ режиссера. Забывая, что кукольному театру необходима мысль поэта, Крэг стремится избавиться и от автора» [121] . Заключительный вывод рецензента: «Так вот предельная мечта Крэга: театр молчания, ритмическое движение безгласной куклы!» [122] Уже в этих строчках Слонимской проглядывает некоторая тенденция, которая воплотилась в ее главной работе в «Аполлоне» — монографической статье о марионетке [123] . Однако следует заметить, что к теме о марионетке (alter ego актера и его совершенном двойнике) Слонимская подошла через огромную подготовительную работу о пластике человеческого тела, которой так или иначе подражает кукла. Одной из первых работ, посвященных искусству жеста, является ее отзыв на книгу Ж. Д’Удина (в переводе и под редакцией кн. Сергея Волконского), которой «Аполлон» открыл свою издательскую деятельность [124] . В критике материалистического подхода автора к проблемам искусства Слонимская вырабатывала основы своего отношения к движению и жесту, так что в первой же ее работе о пантомиме мы можем различить уверенную авторскую интонацию, логику и последовательность в изложении исторических фактов.

121

Слонимская Ю. Новости театральной и музыкальной литературы: [Рец. на: ] Гордон Крэг. Искусство театра // Ежегодник Императорских театров. 1912. № 4. С. 172–173.

122

Там же. С. 174.

123

Слонимская Ю. Марионетка // Там же. 1916. № 3. С. 1–42.

124

Слонимская Ю. Новости театральной литературы: Жан Д’Удин. Искусство и жест // Ежегодник Императорских театров. 1912. № 5. С. 105–111.

Рассуждая о составных элементах театра, Слонимская замечает: «Сила движения — абстрактного, почти геометрического движения — вылилась в пленительном движении марионетки. Марионетка дает основные контуры театра, набрасывая легкими очертаниями идею театра, выраженную в движении» [125] .

Первые две статьи Слонимской о пантомиме можно рассматривать как подготовительные для очерка «Марионетка», который совершенно точно выражает profession de foi исследовательницы на тот момент и, кроме того, является теоретическим обоснованием ее практической деятельности. Именно Слонимской с ее мужем, режиссером П. П. Сазоновым, принадлежит честь организации одного из интереснейших, хотя и недолговечных кукольных предприятий в России [126] . Это была постановка в доме А. Ф. Гауша 15 февраля 1916 г. «Комедии-дивертисмента в трех интермедиях „Сила любви и волшебства“» (стихи и пер. с фр. Г. Иванова, художники — Н. К. Калмаков и М. В. Добужинский) [127] .

125

Слонимская Ю. Пантомима // Аполлон. 1914. № 6–7. С. 60.

126

Конечный А. М., Мордерер В. Я., Парнис А. Е., Тименчик Р. Д. «Привал комедиантов» // Памятники культуры. Новые открытия: 1988. М.: Наука, 1989. С. 117–120.

127

Статья Слонимской сопровождалась фотографиями кукол, участвовавших в этом представлении, а в разделе «Художественная летопись» был помещен отчет о спектакле, возможно также принадлежащий ей (см.: М.М. Первые спектакли «Кукольного театра» // Аполлон. 1916. № 3. С. 54–56), об авторстве отчасти позволяет судить отсутствие имен постановщиков, что выглядит несколько странным при общей компетентности и комплиментарности всего отзыва.