От Второй мировой к холодной войне. Немыслимое
Шрифт:
На самом деле принятая 24 января резолюция о создании Комиссии по атомной энергии (КАЭ) была внесена по инициативе СССР, США, Великобритании, Франции, Китая и Канады. Громыко тогда заявил, что «использование атомной энергии в военных целях несовместимо с совестью человечества». И предложил заключить международную конвенцию о запрещении навечно военного использования атомной энергии, переключив ее только на мирные цели:
– Обстоятельства сложились так, что одно из величайших открытий человечества вначале нашло свое материальное претворение в определенном виде оружия – в атомной бомбе. Однако, хотя до настоящего времени такое использование атомной энергии является единственным практически известным путем ее применения, человечество стоит на пороге широкого применения атомной энергии в мирных целях на благо народов… Существуют два
Особый резонанс получили слова Громыко, где он намекал на советскую ядерную программу:
– Открытие методов использования атомной энергии не может оставаться в течение более или менее продолжительного времени достоянием только одной страны. Оно неизбежно станет достоянием ряда стран. В развитие этих общих положений я по поручению правительства вношу на рассмотрение комиссии конкретные предложения:
а) не применять ни при каких обстоятельствах ядерное оружие;
б) запретить производство и хранение оружия, основанного на использовании атомной энергии;
в) уничтожить в трехмесячный срок весь запас готовой и незаконченной продукции атомного оружия.
Советское предложение рассматривалось в рамках Комиссии по атомной энергии. Громыко напишет: «Все участники, как наэлектризованные, ожидали: а что же будет дальше? А дальше было то, что советское предложение официальные круги США, которые тогда обладали монополией на ядерное оружие, встретили враждебно. Мы доказывали, что монополия – явление временное, а соглашение о запрещении ядерного оружия навсегда исключило бы это оружие из арсеналов государств… Много тогда исписали бумаги, произнесли речей государственные деятели, дипломаты. Но при обсуждении вопроса усилия одних стран направлялись на сохранение ядерного оружия, утверждение монополии США, а других – на то, чтобы запретить это оружие на вечные времена. И потому прийти к договоренности не удалось».
Второго февраля добрались до вопроса об избрании первого Генерального секретаря ООН. В конце конов сошлись на кандидатуре Трюгве Ли, норвежского политического деятеля, дипломата и юриста. СССР поддержал его кандидатуру, о чем потом сожалел.
Как напишет Громыко, его порядочности «хватило лишь на короткое время. Здесь сказались не только его собственные политические воззрения – он представлял западный, капиталистический мир, – но и то, что аппарат Генерального секретаря заполнили преимущественно представители США и других стран Запада. Все документы, справки, предложения, оседавшие на столе Трюгве Ли, пропускались через американское сито. Из этого никто не делал секрета».
Первый Генеральный секретарь ООН не отличался сильным характером. «В ходе моих многих встреч с Трюгве Ли в Лондоне и Нью-Йорке он почти всегда заверял в своих добрых чувствах к Советскому Союзу, подчеркивал великие заслуги Красной армии в разгроме гитлеровской Германии, в освобождении севера Норвегии от немецко-фашистских оккупантов. Однако при острых столкновениях в Совете Безопасности и на Генеральной Ассамблее его в политическом смысле почти всегда заносило на западный берег Атлантики».
Следующие сессии Генассамблеи, пока не был построен комплекс ООН на Манхэттене, проходили в окраинном районе Нью-Йорка – Флашинг-Мэдоу. Совет Безопасности ООН с аппаратом размещался в сорока километрах от Нью-Йорка – в его пригороде Лейк-Саксессе на Лонг-Айленде. Здесь он работал в корпусах, построенных авиационной компанией «Спэрри». Нормальных условий для работы дипломатов там не было.
Де Голль уходит. Не навсегда
Среди разочарованных итогами Московской конференции – предсказуемо – был и еще один западный лидер – де Голль, переживавший за отсутствие Бидо в Москве и за судьбу восточноевропейских стран. Он напишет, что «речь для участников Ялтинской и Потсдамской конференций шла о проведении в жизнь тех решений, которые были в свое время приняты без нас в отношении этих несчастных стран, то есть о передаче их судьбы в руки Советской России.
На уведомление, полученное от наших союзников 28 декабря относительно результатов трехстороннего совещания, мы ответили 3 января, указав, что нас достигнутые соглашения ни к чему не обязывают, тем более что у Франции в этих странах имеются свои, и очень существенные, интересы, которые не были приняты во внимание».Проект ответа де Голлю, где приветствовалась готовность Франции присоединиться к основным решениям московского СМИД, подготовил Бирнс, и Кеннан 6 января передал его Молотову. Нарком отреагировал 9 января: «Настоящим я имею сообщить Вам, что советское правительство не имеет возражений против Вашего проекта ответа французскому правительству».
Де Голль был не в восторге от послания союзников: «Уклончивый ответ на нашу ноту свидетельствовал о том, что три державы просто рассчитывали обвести нас вокруг пальца, надеясь на скорые изменения в нашей внутренней жизни».
И эти изменения произошли, причем более стремительно, чем кто-либо мог подумать. Кроме самого до Голля.
Генерал чувствовал, что народное обожание спадало. «Я вынужден был признать, что с этого этапа моей карьеры поддержка со стороны нации оказывалась мне все реже, становилась все ненадежней… Обычно мне выражали глубокое доверие, отдавая свои голоса, теперь я получал слишком мало поддержки. Теперь их собирал не я, а партии. Отныне после выборов, и те, кому повезло, и те, кто потерпел поражение, совершенно не хотели следовать за мной. Далекий горизонт оставался покрытым тучами, там нельзя было распознать непосредственную угрозу. Франция восстановила свою целостность, свое место в мире, добилась гармонии, вернула свои заморские владения. Можно было кормиться некоторое время политическими играми тех, кто хотел распоряжаться страной, они считали, что „люди бури“ уже сыграли свою роль и теперь должны освободить свое место им.
А я, прикинув свои возможности, четко определил свои дальнейшие действия. Мне пришло на ум жить и продолжать жить, как выдающаяся личность Республики, приведенной в порядок, сильной, враждебной по отношению к беспорядкам, которые в прошлом ввергли Францию в пропасть и могли ввернуть ее завтра. А что касается власти, я в любом случае выходил из игры, прежде чем меня смогут оттуда выгнать».
При обсуждении бюджета на 1946 год по формальным соображениям правительство намеревалось провести последнее голосование 1 января. Но в тот день, когда дебаты завершались, левые потребовали сократить военный бюджет на 20 %. Коммунисты не забыли несправедливости при дележе портфелей.
«Вне всякого сомнения, это столь неожиданное предложение, с указанием произвольно взятой суммы, немалые размеры которой уже не позволяли произвести в одночасье сокращение военной статьи бюджетных расходов, с одной стороны, относилось к разряду предвыборных демагогических приемов, а с другой стороны, было демонстрацией недоброжелательного ко мне отношения…
В это же время в Бурбонском дворце дебаты безнадежно затягивались. Следуя моим инструкциям, министр финансов Плевен, военный министр Мишле, министр вооружений Тийон и государственный министр Ориоль пытались, правда безуспешно, убедить парламентариев снять предложение социалистов с обсуждения. Левые депутаты – социалисты, коммунисты и более половины радикалов, то есть парламентское большинство, – были готовы голосовать в его поддержку. Однако, как бы желая доказать, что все дело в де Голле, Национальное собрание не завершало своей работы и ждало моего личного участия в дискуссии.
Я прибыл во второй половине дня. Не стесняясь моего присутствия, г-да Филип и Газье яростно нападали на меня, срывая аплодисменты своих социалистических коллег. Радикалы подсчитывали забитые в мои ворота мячи. Однако выступающие утверждали, что в их намерения не входит свержение правительства. Речь, по их мнению, шла лишь о том, чтобы заставить его подчиниться воле парламента. Народные республиканцы давали понять, что в данном вопросе не поддерживают развязанную против меня войну, а правые ограничивались выражением обеспокоенности. Но и те, и другие отказывались открыто выступить против моих противников. Что касалось коммунистов, то они, раздираемые, с одной стороны, непреодолимой тягой к демагогическим выпадам, а с другой, желанием не упустить тактических выгод момента, убеждали меня, что не согласны участвовать в организуемом против меня штурме, но если социалисты доведут дело до схватки, голоса свои они отдадут не мне.