От выстрела до выстрела

Столыпин посмотрел за окно, где было совсем темно.

— Может быть завтра? Днём.

— Мне завтра нужно быть в Москве, я вернусь поздно — примерно к этому же времени.

— Тогда… если я не уеду ещё, то в другой день.

— Оставайтесь, сколько вам будет нужно, — щедро позволила владелица усадьбы, глаза её при этом засверкали, из карих став немного винными.

— Благодарю вас, — отвёл свои Петя, утыкаясь в тарелку, и постарался доесть быстрее.

Это была первая ночь с прошлого сентября, когда ему понадобилось принуждать себя думать об Оле, потому что она сама не шла ему на ум. Перед внутренним взором стояла Вера Ивановна, её тёмные умные очи, алые губы — уже не невинные, а кое-что знающие. И всё же, нелюбимый муж и несчастливый брак оставили в ней отголоски невинности, незнание страсти и полноценных чувств. Воронина вызывала и сочувствие, и восхищение. Петя долго не мог уснуть, укоряя себя за то, что думает о ней, но продолжая думать, пока не дошёл до того, что надо бы собраться утром, как только встанет, и уезжать отсюда, и неважно, что ничего о Михаиле Юрьевиче ещё не найдено, лишь бы обрести покой.

Столыпин понимал, что полюбить Воронину никогда бы не смог, она уже была за гранью того уровня независимости, которым он наделял в фантазиях свою будущую жену. Нет, не ребёнок от другого и не развод обрекал на невозможность чувства к ней, а именно выработавшийся у неё характер, чем-то напоминающий его собственную мать, всё и всегда знавшую в доме лучше других, торопливую и любящую упрекнуть других в медлительности, нерасторопности, ограниченности. А приучать Веру Ивановну обратно к подчинению и покорности — это наносить ей новые раны и бередить старые. И тем не менее, её присутствие вызывало влечение, голова немного шалела и туманилась, и бурлящая кровь взывала к чему-то запретному.

Когда наступило утро, и Пётр по галерее пришёл в главный дом, одетый и приведший себя в порядок, Веры Ивановны уже не было — уехала ни свети ни заря по делам. Что ж, стало быть, ему бежать ни к чему? Можно продолжить спокойно своё занятие, расслабиться. Но завтрак и обед оказались без разговоров с хозяйкой пресными и скучными, дом как будто совершенно опустел, и даже доносившееся со двора взвизгивание Зои, гулявшей с няней, не развеивало померкнувшую атмосферу осиротелых комнат.

Сосредоточившись на папках с бумагами неясного характера, Столыпин попросил принести ему побольше керосина для ламп, и засел за продолжение поисков. Всё важное или сколько-нибудь имеющее значение отец забрал пятнадцать лет назад, осталась шелуха — расписки с истёкшим сроком давности, выкупленные закладные, чеки из магазина дамского платья, счета за шляпки, сюртуки, ботинки. Нашлись детские рисунки братьев — сущие каракули. Пётр любил рисовать до сих пор и, хотя делал это редко, если уж брался, то увлечённо и кропотливо выводил неплохие пейзажи и зарисовки.

Но вот, наконец, на одной из полок он обнаружил томик с рассказами Вальтера Скотта, а в нём — собственноручные пометки Лермонтова! Тот обожал историю Шотландии и всё, что с нею связано, считая себя кровно выходцем оттуда, ведь основатель рода Лермoнтов был шотландец. Успех Столыпина, однако, этим ограничился и до тех пор, пока он не услышал под окном чердака подъехавший экипаж, он больше ничего не обнаружил.

Отряхиваясь от пыли, Петя спустился вниз в тот момент, когда Вера Ивановна выслушивала отчёт прислуги, что Зоя уже уложена, и отдавала в ответ распоряжение подавать ужин.

— С возвращением, — произнёс Столыпин, дождавшись, когда все договорят. Воронина обернулась к нему.

— Благодарю. Как прошёл ваш день?

— Плодотворно.

— Нашли что-то?

Петя поднял руку с книгой:

— Издание, которому почти шестьдесят лет! С автографами.

— О, невероятно! Поздравляю! — искренне порадовалась девушка.

— Вы уверены, что разрешите мне это забрать?

— Это ваше, принадлежащее вашей семье, я не имею права препятствовать, — перехватывая дорожную сумку из руки в руку, Вера Ивановна сняла перчатки, — мне нужно переодеться с дороги, разрешите вас покинуть ненадолго.

— Да, я тоже не откажусь почиститься, на чердаке… не очень чисто.

— У вас, кажется, не было с собой вещей, — припомнила наблюдательная Воронина, — вам не во что переодеться?

— Я не рассчитывал задержаться здесь…

— Я поищу что-нибудь в вещах батюшки и Владимира…

— О, пожалуйста, не стоит беспокойства!

— Всё в порядке. Хотя… они были значительно ниже вас. Но зато и шире раза в два. Ступайте, вам принесут!

Столыпин снова поддался её уговорам. Прислуга постучалась минут через десять, вручив ему рубашку, оказавшуюся великой, короткие брюки и сюртук, не застёгивающийся на груди. Тем не менее, его одежду забрали выстирать, и к ужину пришлось явиться в одолженном.

— Я очень смешно выгляжу? — сегодня вторым пришёл Пётр. Вера Ивановна уже восседала на своём стуле. Она улыбнулась:

— Вполне прилично.

— Вы щадите моё самолюбие.

— Нет, вам даже идёт эта невольная расхлябанность. Вы так выглядите чуть-чуть старше.

— Мужчины с возрастом разве перестают следить за собой? — пошутил Столыпин.

— Конечно, за ними ведь начинает следить жена. У неряшливой муж будет таким же, а у рачительной — аккуратный.

Они принялись есть. Вина на столе не стояло, и Петя отметил это положительно. Вино добавляет излишней… раскованности? Оно как будто намекает, что можно говорить обо всём, не таясь. А не таясь люди заходят дальше нужного.

— Ну что же, сходим всё-таки к пруду? — спросила Вера Ивановна.

— Всё-таки по темноте?

— Вы боитесь темноты? — задался несерьёзный вопрос.

— Я думал, что её боятся девушки.

— С вами спокойно, — честно признала Воронина, — знаете, Пётр Аркадьевич, вы излучаете безопасность.

— Неужели?

— Да. От вас не ждёшь никакой подлости. Ничего… чего следовало бы бояться.

Они встретились глазами и, от этого испытав крайнее смущение, Столыпин решился на прогулку, только чтобы повернуть куда-то разговор:

— Что ж, идёмте. Накиньте что-нибудь, вечером прохладно, особенно у воды.

Барский дом стоял на высоком, довольно крутом берегу пруда, к которому от него шла высокая лестница с каменными ступенями, окружённая аллеей. Пруд обычно звали Середниковским, но братья Столыпины, с отцом плававшие в детстве на лодке до двух островов — Большого и Малого, как только его не называли: и Пиратским, и Утиным, и Лермонтовским — повторяя за кем-то из слуг.

Вода мерцала внизу, меж деревьев. Укутанная в шаль Вера Ивановна задумчиво молчала, неторопливо идя возле Пети.

— Неудивительно, что гувернантки переживали, — сказал он, — тут можно и шею сломать, если поскользнуться!

— Дети о таком не переживают.

— Да, детство — прекрасная пора! Не знает тревог и горестей.

— Некоторым везёт, и у них вся жизнь такая.

— Вы таких встречали? — поинтересовался Столыпин.

— Да хотя бы мой бывший супруг. Это скорее больше связано с натурой человека. Когда оболочка довольно пустая, то испытывать хоть сколько-нибудь сильные чувства он не способен. Пустые эмоции: злость, поверхностные желания, алчность. Но горе или счастье? Любовь или раскаяние? Им это неведомо.

— О, вот таких и я встречал достаточно, — улыбнулся Пётр.

Лестница закончилась, они оказались внизу, в нескольких шагах от деревянной пристани с привязанной лодкой. На небе вырисовался тонкий месяц, бросавший отражение на гладь пруда.

— Такая тишина… — с наслаждением произнёс Столыпин. Где-то поквакивали лягушки и раздались хлопки крыльев пролетевшей ночной птицы. Ему вспомнилась ночь в Кисловодске, более тёплая, немного душная, совсем по-другому звучащая, пахнувшая. Как будто побывал в другом, сказочном мире. Впрочем, и данная минута казалась мистической из-за холодного голубоватого света на воде, и всей этой ситуации с поисками наследия Лермонтова.