От выстрела до выстрела

— Ах, да-да, — покивал Бекетов, — женитьба… Я предлагал Ивану Ефимовичу подать в министерство прошение твоё, но он отказался. Что я могу поделать? Я не ректор более.

— И мне жаль этого. Иван Ефимович в любовь как будто не верит. Неужели нельзя сделать исключения?

— Исключения, Петя, повсеместно только для людей исключительных. Вот, Дмитрию Ивановичу его величество простил выходку, говорят, так и сказал: «Менделеев у меня один»[3]. Сначала надо достигнуть чего-нибудь, а потом уже своё гнуть. Это не моё мнение, я считаю, что человек всегда заслуживает сочувствия, но таковы условия, с которыми приходится считаться.

— Значит, с учёбой мне придётся распрощаться, — вздохнул Столыпин.

— Неужто окончательно решил?

— Невеста моя, наверное, уже дату для свадьбы подходящую подыскивает, я не отступлю.

Бекетов задумался, механически поперекладовав шуршащие на столе бумаги.

— Зачем же прощаться с учёбой? — сказал он. — Ты можешь проститься только со студенчеством, но не университетом и знаниями.

— Что вы имеете в виду? — насторожился Петя.

— Ты можешь записаться в вольные слушатели. Ими могут быть и женатые, и холостые — какие угодно. Только по большей части тебе придётся самостоятельно заниматься.

— К этому я готов!

— Как вольному слушателю тебе придётся самостоятельно писать научную работу, и для доступа к экзаменам предоставить её в готовом виде. Сможешь?

— А вы позволите обращаться к вам за советом?

— Конечно! К тому же, ты и дальше сможешь встречаться с моими студентами, заниматься с ними совместно где-нибудь в библиотеке или по домам, приходить в наше Общество естествоиспытателей.

— Тогда я решительно согласен! — надежда вернулась. Столыпину уже не было так грустно представлять, как он подаёт прошение об увольнении. Ведь можно будет позже добиться того же, к чему стремился, но другим путём.

— Да, только вот что, — вспомнил Андрей Николаевич, — вольный слушатель должен иметь какой-то род занятий. Ты же сможешь получить какую-нибудь должность?

Получался замкнутый круг. Студента без диплома (и, что важнее — хороших связей) пока что не брали ни в какое министерство, а в вольные слушатели не брали без приписки к какой-нибудь службе. И что же ему оставалось делать?

Петя задержался в Санкт-Петербурге. Сходил опять на Фонтанку, к Чернышёву мосту[4]. Мест по-прежнему не было. Хлебосольно накормили «завтраками»: мол, грядёт объединение почтового и телеграфного ведомств по осени, может, там что-то появится.

Столыпин пошёл на набережную Мойки, в Министерство государственных имуществ. И там ему ничем не смогли помочь. Он писал письма, обивал пороги, обращался, кружил по столице, но упорные его старания не увенчались успехом и, со скверной на душе и в разочаровании, он сел на поезд до Москвы, чтобы прибыть к Нейдгардам и всё им рассказать.

Подходя к Арбатской улице, в конце которой стоял их каменный двухэтажный особняк, Петя на минуту остановился. Площадь, заставленная извозчиками, шумела и гудела: свист, щёлканье семечек, бородатые лица, а за всем этим — таверна «Прага» со сновавшим в неё и из неё людом. Мимолётная тоска овладела Столыпиным, но не сожаление об упущенной прошлым летом возможности, а тоска по себе тому — прошлогоднему, которому всё казалось легче, и безрассудные поступки совершались (поездка на Кавказ!), и мечты были наивнее, проще. Добиться Оли — и всё! А оказалось не всё. И что он даст ей, такой вот жених, не богат и не слишком высокороден? Ещё, оказывается, и не удачлив в карьере — ничего у него не ладится!

Задребезжали колёса, и народ как будто стал сторониться чего-то. Петя обернулся, видя несущуюся тройку, но какой–то ступор напал на него, и чудом его не коснулась она, затормозившая поблизости. На козлах, к его изумлению, сидела женщина. Девушка. И он узнал её.

— Вера Ивановна, голубушка! — подбежали к ней мигом какие-то мещанского вида персоналии. — Что же вы себя не бережёте! Смотреть страшно, как угорело коней ведёте! Вера Ивановна, уж вы осторожнее…

Столыпин стоял в стороне и смотрел на неё, совершенно не утратившую своей свежести и красоты, но ставшую как будто ещё более уверенной, дерзкой, жёсткой. Он не желал быть замеченным и не подошёл бы к ней, но Фирсанова-Воронина, выбираясь из повозки, сама наткнулась на него глазами. Замерла на секунду и, не принимая помощи в виде протянутых рук, спустилась на землю и приблизилась к Столыпину.

— Здравствуй, Пётр Аркадьевич, — улыбнулась она, и в этом вежливом официальном приветствии выговорилось всё, что было в её душе: «Я помню. Я не забыла. Но это неважно, правда? Мы можем быть друзьями».

— Здравствуйте, Вера Ивановна, — приподнял он студенческую фуражку и надвинул обратно.

— Тебе идёт, — указала она на неё взглядом, — военный мундир пошёл бы ещё более.

— Боюсь, его мне носить не придётся.

— Оно может и к лучшему. Как поживаешь, Пётр Аркадьевич?

— Благодарю, сносно. Как вы, Вера Ивановна?

— Всё хорошо. Сытею, богатею, — посмеялась она и, опуская глаза к его руке, спросила: — Женился?

— Собираюсь.

— Уж год прошёл! — звонче зазвучал её смех. — Так долго собираться — и рассобираться можно!

— Не по моей вине всё затянулось. То одно, то другое…

Воронина оглядела его и очередным вопросом попала в уязвимое место:

— Ты ведь студент, тебе разрешили жениться?

Что тут было сказать? Врать? Не для чего.

— Нет. Не разрешили. Буду увольняться.

В лице Веры Ивановны не было злорадства, она проникновенно и с пониманием нахмурила брови:

— Войдём в таверну? Расскажешь.

— Благодарю, но… — он бросил взгляд вдоль улицы. Оставалось всего-ничего до Оли. Не хватало, чтоб увидели его с женщиной и разнесли сплетни. Впрочем, кому бы? В Москве он мало с кем знаком. — Рассказывать нечего. Писал прошение — отказали. Уволюсь из университета и найду себе место в каком-нибудь департаменте. Уже искал, но пока ничего не выходит.

— Отчего же? Вроде умён, старателен, честен.

— Да, но без протекции и… — Столыпин пожал плечами. — Лакействовать не умею, Вера Ивановна. Не гибок.

— Это я помню, — улыбнулась она, — видно, слишком честен и умён, а перед начальством, знаешь ли, блистать разумением опасно. Ему нужно подсказывать, чтоб оно думало, будто само всё решило.

— Хотелось бы изменить это устройство, чтоб не приходилось ум прятать, а пользоваться им можно было смело. Пока оно так лишь в науке, но из неё я ухожу.

— Дон Кихот хочет бороться с ветряными мельницами, — покачала головой Воронина. Не осуждающе, скорее с жалостью. — Ты, Пётр Аркадьевич, может ещё хочешь взяточничество и пьянство победить?

— Я бы попытался, — улыбнулся он.

— Береги себя, против таких всегда соберётся никчёмная свора, не желающая лишаться своих вольностей и не умеющая превозмогать свои слабости, — видя, что ждавшие её нетерпеливо пытаются прислушиваться к беседе и смотрят, когда же она войдёт в «Прагу», лесопромышленница и держательница доходных домов попрощалась.

Петя побрёл дальше, к Нейдгардам.

Борис Александрович выслушал будущего зятя и предложил ему помочь найти место здесь — в Москве. Зачем непременно нужен Петербург? Но Петя был уверен, что Оля заскучает в этом хоть и большом, но узко мыслящем городе. Всё здесь пахло стариной и, по сравнению со столицей, тут думали иначе, сюда мода приходила запоздало и развлечения казались мельче, скуднее. Да и Столыпин всё же хочет попытаться доучиться вольным слушателем у лучших профессоров империи, ему Москва ни к чему.