Отблеск миражей в твоих глазах

— Второй раз влюбилась, когда ты помог Оле… Третий — когда увел меня с той свадьбы после глупого рэпа. Четвертый — когда вернулся после нашего… первого раза и станцевал со мной. Пятый — когда поцеловались в машине, и теперь я понимаю, о каком эксперименте ты тогда говорил… Шестой — когда отвез меня к… нему. Седьмой — когда оставил у дома, поцеловав в лоб на прощание. Я могу продолжать бесконечно: когда столкнулись у института, и ты меня поймал, когда я напилась, и ты не воспользовался этим, когда утешал и заботился, когда узнала, что это ты меня спас и молчал, когда поцеловал под дождем, когда устроил сюрприз… Я влюбляюсь в твои настроения и мимику постоянно. Я люблю твои жесты, смех, оттенки улыбок. Я обожаю твои глаза жгучие. Я даже хмурость и грубость твою полюбила. А как по-другому, если это весь ты? Если такой ты мне роднее всех? Если боль твоя мне важнее собственной?

Девчонка под конец переходит на шепот и шире распахивает необыкновенные желтые глаза.

Ее речь наслаивается пластами на ледники в груди, словно покрывалом уютным, и глыбы вдруг… стремительно обсыпает трещинами-просветами.

— Ни один запрещенный препарат не действовал на меня так, как действует твоя близость, — обезоруживает признанием. — Ты как легальный наркотик, который зашел на ура… вштыривает. Или как нейротоксин, впрыснутый в клетки. На всю жизнь теперь.

Менталка зашивается в спарринге: как ее такую отпустить и есть ли право удержать?

— Барс… — приближает лицо ко мне и бьет горячим дыханием по губам, спаивая нас мощным зрительным контактом. — Я тебе доверяю больше, чем себе. Я в тебе уверена больше, чем в утверждении, что Земля — круглая. Клянусь. Я не от тебя залететь боюсь… я себя боюсь. Боюсь, что не смогу стать хорошей мамой. А плохой быть не хочу. Я совсем не готова сейчас. Это какой-то баг. Я справлюсь с ним со временем. И ты… мы можем пробовать меняться вместе. Изменение — это выбор, а не реакция, пойми. Я уже один раз дотянулась до дна, будь умнее меня, не доводи себя до кризисов. Выйди из внутреннего склепа, тебе еще жизнь жить. Работай над болью, с которой упорно не хочешь расставаться. Поговори для начала о ней… расскажи мне. Прошу… Что с тобой сегодня произошло? Это не ты…

— Я испугался, что теряю тебя. Что ты ускользаешь. Что тебя отнимают.

И как только я произношу это, мир отзывается в груди обвалом многолетних айсбергов, которые Шипучка так бережно растапливала собой.

Будто ядовитый костер вспыхивает в недрах, паля к чертям скопившиеся ледяные горы хлама. И горение отдает смрадом, который еще не скоро выветрится из меня…

А она целует.

— Не теряешь, я здесь, Барс, я с тобой… — к губам отчаянно льнет, шелестом пронзительным накрывает.

Моя дурная, бесстрашная, нипочем ей обвалы.

Делит со мной рокот бойни.

Сминаю ее в объятиях.

Кожа к коже. Глубже в раны. Как тогда, жжеными душами пахнет.

Тлеем интенсивно. Ярко.

Треморит обоих.

Я никогда раньше не делился своими рубцами. Не представлял, что кому-то это вообще надо. Что слабости можно обнародовать. Эмоции были на замке.

— Зачем тебе это дерьмо? — отлепляюсь и дышу ей в ушко. — Достаточно того, что я в нем барахтаюсь.

— Пожалуйста…

— Внутри меня бардак, Шипучка. Всё раскидано, разгромлено и много лет пылится в таком состоянии. Ебучий клининг не поможет. Все эти твои штучки, техники… не наведут чистоту.

— Просто говори, — настаивает и слегка отстраняется, визуально скрещиваемся. — Говори со мной о том, что болит.

Всё во мне зверски отзывается на нее, скулит, желая сигануть наружу из тесноты. И я, скручивая сопротивление, поддаюсь.

— Ничего нового я тебе не скажу. Всё банально, как и у миллионов других людей. Никакой вселенской трагедии, — я откидываю голову назад и подпираю потолок отсутствующим взглядом. Не могу смотреть ей в глаза, вскрывая саркофаг. — Мать ушла, отец умер. Дед сделал из меня нечто вроде работы над ошибками. Воспитывал так, чтобы я не вырос вторым сыночком — избалованным и похуистичным. В моем возрасте он, кстати, уже погиб в аварии, виновником которой и был. Напился в усрачку и поехал возвращать «свою шлюху» домой, к тому моменту она уже как неделю открыто кувыркалась с его другом, ушла к нему окончательно, подав на развод.

— Она ушла раньше, чем умер твой отец? — удивляется. — Я всегда думала, после…

— Он ее бил, — будто выблевываю воспоминания. — Измывался жутко. Запирал меня в комнате, чтобы не путался под ногами, и часами мучил. Может, и насиловал… Я не видел. Но она кричала. Всегда кричала так громко, что я закрывал уши от страха.

— Бил от ревности? — Лус плавно устраивается щекой в самый эпицентр — туда, где с натягом шарпает живой мотор, и ее прикосновение мигом смягчает адский ход моего свирепствующего агрегата.

— И это тоже. Она же действительно очень красивая, каждый день в зеркале вижу свою рожу и не понимаю, зачем мне передалась ее внешность. Мужики ей вслед шеи сворачивали, даже я в свои пять замечал, злился. Ревность была, безусловно. Но ключевое — это безнаказанность и… Он был садистом, быстро втянулся в процесс. Сначала пощечины, дальше — по нарастающей: кулаки, ноги, ремень, разные предметы. Однажды соседи всё же вызвали милицию, а она с разбитым лицом вместо того чтобы сдать его… пожаловалась на меня. Показала милиционеру разбросанные на ковре кубики в крови, которыми буквально полчаса назад долбил ее муж, и сказала, что я очень вредный непоседливый ребенок, навел беспорядок, и она поскользнулась и покалечилась. Извинилась за причиненное беспокойство, выпроводила, пообещав меня наказать. Понятно, что ни один адекватный человек в это не поверил бы, глядя на ее увечья. Но тогда я еще не дорос до этого понимания и обиделся, думая, что она меня оклеветала на ровном месте. Я взбесился и, когда мы снова остались одни, начал лупить эти кубики, швырять, по стенке мазать. Не забуду взгляд, которым она в этот момент на меня смотрела. С ужасом. Будто это я — монстр. И она… ударила меня впервые. Влепила пощечину, завопила, что я такое же исчадие, как и мой отец. Я. Который боготворил ее ребенком, подыхал, когда видел искалеченной, и ненавидел собственного отца за жестокость, принципиально не разговаривая с ним.

— Она… она потом тебя часто била?

— С того дня — бывало. После своего очередного избиения. Когда получала от отца увесистый букет в качестве извинения, а я пялился на эти невъебенно пестрые веники и ломал стебли от ненависти и необъятного чувства несправедливости. Ну, и ей это не нравилось. Она сходила с ума, когда я проявлял агрессию. Так и не поняла, что… вымещал боль от переживаний за нее. Наверняка думала, что я копирую отца. Это ее триггерило, видимо.

— А когда родные видели побои твоей матери, они ничего не предпринимали?

— Эти моменты я помню обрывчато. Возможно, пару раз она и до этого пыталась уйти, но ей не дали. Тогда же принято было до последнего терпеть, замалчивать, скрывать. Честь семьи, блядь, сохраняли. Зато, сука, всем нормально было, что она потом начала шастать на свиданки с Адамовым вместе со мной, якобы отводила поиграть с малым… типа мы тоже друзья, как наши отцы. Сама уходила с «другом» в спальню, а меня оставляла за старшего. Пиздец…

— Ты уверен? — хрипло переспрашивает, ошарашенная.

— Я пусть и был маленьким, но не тупым же. На контрасте воспринимаешь действительность особенно четко. Я не видел, как они трахались, но я слышал, как он ее утешал. Обнимал, гладил. Это было слишком непохоже на нашу повседневность, где были удары и вопли. Роскошь, которая лично мне не была доступна. Ни в каком формате. Я завидовал ему. И ненавидел. Чуть больше даже, чем отца. И злость отражал на малом… Колотил его. Просек, что, когда он начинает реветь, любовнички прибегают. Она страшно ругалась, зато я был доволен, что уделяет внимание не левому мужику, а мне.