Отчий сад

…И проснулся Антон Андреевич, как хорошо, тюлевые шторы плыли, как Млечный путь, ночь дышала теплом — и чудилось: тихий дом по небу плывет и плывет без весел и парусов; женщина в белой шали, как долго ты здесь ждала, глядела в окно на дорогу, я твой силуэт узнал, мы встретились так случайно, я для тебя один из странников незнакомых, путник ночных дорог, сбросивший груз свой угрюмый, ставший теперь никем, я — никто, и когда качает ночь наш дом над тихой рекой, меня нет на Земле, я чувствую небом себя ночным, себя я чувствую вечным созвездием Гончих Псов, и трава, что вбегает прямо на наше с тобой крыльцо, и волна, что лижет, ласкает руки твои, и та звезда, что над нами нахохлилась сонным птенцом, и сама ночь приникает к белым коленям твоим — всё, всё приникает

note 208 к белым коленям твоим. Свет их, лунный, далекий, в детстве приснился мне, и долго-долго сомнамбулой брел я на серебряный звон, мне приходилось часто останавливаться в пути, и на каждой станции некто встречал меня, я притворялся то мужем, то сыном, то кем-нибудь, но, сбросив свой груз непосильный, стал я самим собой, я поспешил, пусть поздно, на далекий серебряный зов, на свет полуночный тихий круглых коленей твоих, я все забыл, я не знаю, кто были спутницы те, что оставлены мной на станциях, что позабыты в пути, за млечность легкого тюля, за голос твой золотой, я не помню, были иль не были дети в пути со мной, кажется, были два мальчика, а может, девочка шла, нет, вроде бы я оставил на станции свой чемодан, там был альбом с фотографиями чьих-то детей, но чьих? Разве так это важно, то были дети Земли, мне некуда возвращаться, я прекрасный никто, я только полночный странник, по облакам плыву, я песчинка, я знаю: мы с тобою, соединясь, станем ракушкой жизни на берегу небес. А сейчас как хорошо лежать на дне этой теплой ночи, все роли свои забыв, я сыграл их неважно, не так, как хотела бы милая мама моя, был я неважный сын, ученик нерадивый и прочее… все не так, играл я все роли лениво, всё суета, всё сор, а теперь я свободный странник, бродяга, нашедший свой дом. Твоя белая шаль светила северным снегом мне в детстве и цветом яблони в юности, и лицом медсестры, склонившейся над алым полем войны, и крымскою белой чайкой, и тихой астрой тоски, и, наконец, ракушкой на синем небесном дне. Кто-нибудь нас оты щет когда-нибудь, может быть, мы прошумим о свободе, о тихой морской любви, Господи, если Ты был бы, Ты бы понял меня, я проснулся сегодня никем, как прекрасна ночь, в белых створках ракушки млечный струится тюль.

Note208

212

* * *

…В лунном свете смородиновые кусты — как негатив, на крыше ртутный отблеск, глуховатый стук шишек, срывающихся с ветвей, а на душе тихо. Мура спит. Сомнительная парочка Муриных новых знакомых — в дальней

note 209 комнате. Она — яркая блондинка, продавец, он — бывший официант, а сейчас бизнесмен, владелец кафе, собирающийся прикупить магазин, где работает блондинка.

Наталья на террасе одна.

Тихо в душе. Конец августа, уже холодно по ночам, но сегодня удивительно тепло. Тянет слабым дымком — Мура топил баню, все, кроме Натальи, дружно парились, гоготали, прыгали полуголые по участку.

Note209

213

Запахи травы уже приглушены. От чая со смородиновым листом идет такой приятный аромат. Аромат уходящего лета.

— Можно с тобой посидеть? Вздрогнула от неожиданности. Она думала, что и Феоктистов благополучно почивал. Он громче и звонче всех гикал, гукал, чаще всех щупал и щипал пышногрудую блондинку. Нет, надо же, не спит, даже не сильно вроде пьян.

— Зря баньку не опробовала, хозяюшка, — прогудел он, садясь к столу. Промолчала. Она так любила одна поздно вечером сидеть на террасе, пить крепкий чай, вслушиваться в далекие звуки ночи, вдыхать запахи травы, тихого дымка… А этот Феоктистов все испортил.

— Чайку бы, а? — он был явно настроен на общение. Она поднялась, налила, поставила перед ним на стол стакан в старинном подстаканнике, подвинула к нему вазочку с клубничным вареньем: им Серафима баловала Муру. Феоктистов, улучив момент, схватил ее крепко за руку, а другой, огромной своей лапищей, накрыл ее холодную коленку.

— Это еще что такое! — она дернулась, вырвалась. Но не ушла. Любопытно, наверное, стало — что последует.

— Гордая! — с одобрением пробасил он, убирая мохнатые лапы. Опять помолчали.

— Твой-то сегодня как петушился — всю вашу семейку с понятно чем смешал! — Феоктистов, видимо, хотел выглядеть культурным, исключая из своей речи привыч note 210 ный для него мат, этот гнилостный мусор, как называла заборную лексику Наталья, поднятый и выброшенный ураганом из черных дыр подвалов и подворотен и заполнивший теперь все этажи жизни.

— Чего он так против вас всех попер? Мура и в самом деле, выпив, стал сначала расхваливать свою пивную работенку: я всем нужен, без меня народ звереет! А затем с еще большим пылом поносить всех Ярославцевых: Антона Андреевича он назвал лентяем и неудачником, Сергея — шизиком, нормальные люди не стреляются, а Митю тихой сволочью: бабу обрюхатил, кукушонка в чужую семью подбросил, а сам слинял, собирается жениться там уже на какой-то молодой и привлекательной, будет открыточки слать к праздникам с видами архитектурных памятников.

Note210

214

Понятно, это в Мурином репертуаре — подслушивать разговоры Натальи и Ритки! А вдруг Мура надумает про дать секретик о кукушонке Лене, это же будет катастрофа!

— Все это неправда, — сказала, — обе девочки у нее от законного мужа.

— Рассказывай!

— Если ты такое скажешь Лене, он тебя просто убьет! — Мура трусливый, теперь будет держать язык за зубами.

— Причем не сам, а наймет. Мура вздрогнул и часто-часто заморгал. Ей, разумеется, от него тоже досталось: и хозяйка она дрянь, все делает бедный Мура, а в постели… Тут она прервала. Имей совесть, Дмитрий.

— Два Дмитрия в одной семье, — прошелестела блондинка, погладив Муру сладким взглядом. Он, видимо, казался ей очень респектабельным — крупный такой, с курчавой купеческой бородой, с бизнесом выгодным, да еще и жертва преследований, кандидат наук, Мура успел поведать, как его в застойные времена ушли из института, он, видите ли, выступал против начальства, какая-то note 211 очередная фантазия, он же псевдолог, Наталья-то знает, что это такое: ради красного словца наплетет с три короба, лишь бы себя возвысить. И здесь — унизил всех Ярославцевых, а себя вознес.

Note211

215

— Да, — сказала Наталья, — два Дмитрия. Только один — лже-Дмитрий. Мура аж подпрыгнул: «Я, конечно?!»

— А что, — Наталья усмехнулась, — Марина Мнишек бы тебя полюбила, в тебе что-то есть. — Она мельком бросила взгляд на блондинку: та вожделенно пила глазами Муру.

— Ну, если так, — миролюбиво протянул он, налил всем и себе вина. — Только ты на Мнишек не тянешь! Корма маловата! Она встала и вышла. Выбрала себе в мужья хама. Хорошо Мите о них судить: наивные, сентиментальные, фантомы… Хамы, и все.

— А че, у тебя ноги и верно кривые? — прогудел Феоктистов.

— Твой Жмурка поделился с народом.

— Колесом!

— А мне такие нравятся, — он закурил, достав из кармана черной кожаной куртки, измятую сигаретку. — И чтобы глазенки, как у тебя — злые!

— Это они сейчас злые! — намекнула она. Что-то загрохотало в комнате, послышался смех блондинки.

— С кровати слетела, — заржал Феоктистов, — ядреная телка.

— Тебе она очень подходит, — вдруг с непонятной досадой сказала Наталья, — вам всем такие нужны!

— А если мне ты подходишь, — он, осмелев от ее досады, встал и качнулся к ней, окатив жаром и винным перегаром. — Если ты мне давно нравишься. — Он поймал лапой ее подбородок и попытался своими толстыми губами дотянуться до ее полудетского рта. Она отпрянула, закрылась стулом, громко шепнула: уйди, а то Мурку разбужу. note 212 Летняя ночь…

— Ну и зря. — Он бросил окурок в стакан. — Сейчас бы покувыркались в траве славненько! Мурке бы рога наставили за его треп! — Он затянулся дымом. — Знаю, знаю, ты не такая. Может, тем и нравишься мне: недотрога. Тоже был август. Август ли?..

Note212

216