Отдай туфлю, Золушка!

— Эльза, кто там? — раздался недовольный мужской голос из коридора.

Девушка живо обернулась, махнула рукой, и лампа упала. Масло вытекло на ковёр и вспыхнуло. А затем перекинулось на подол платья Эльзы. Та лишь стояла и испуганно хлопала глазами. Я подняла лампу, дёрнула ковёр, накинула целую его часть на ту, где разгоралось пламя. Затоптала начинающий тлеть подол платья, а затем принялась топтать ковёр. Когда на лестницу вышел муж красотки — представительный и самодовольный — начинающийся пожар уже был ликвидирован.

— Кто это? — доктор указал на меня первым из двух подбородков.

— Дризелла, дочь Бель. Ох, боже, дорогой! Я не смогу жить! Я утоплюсь в колодце! Бедные, бедные Жан и Батист! Они были такими маленькими! Смерть от голода — это так ужасно!

— Кто? — озадачился мэтр Ханс.

— Наши близнецы! Сначала умер Кель, наш первенец. Умненький белокурый ангелочек. А за ним Мари… Ах боже мой! Мари! Она так красиво пела и так ловко передёргивала нитку, вышивая. Как я любила её!

Врач выдохнул. Покосился на меня. Провёл пальцами по русой квадратной бородке.

— Дорогая, — вымолвил, с усилием сдерживая раздражение, — у нас пока нет детей.

— Ты не понимаешь! Никогда не понимаешь меня! Почему, ну почему ты такой чёрствый, Ханс?!

— Но у нас нет детей…

— Но будут же! А эта ужасная война…

— Какая война? — испугался доктор.

— Которая когда-нибудь будет, — пояснила я. — Моему отчиму нужна ваша помощь, мэтр Ханс. Он упал, ударился головой и потерял сознание.

Бюргер поджал пухлые губы. Голубоватые глаза заледенели.

— Ваша матушка не расплатилась со мной за прежний вызов.

— Но отчим может умереть!

— Вот пусть сначала расплатится, а потом умирает.

— Ханс, Ханс, как ты можешь быть таким жестоким к людям? — всхлипнула Эльза. — Мы все умрём! От голода и холода… А дом сгорит в пожаре…

— Этого хватит?

Я протянула корыстному доктору серебряную чешуйку, полученную от Мариона. Тот бережно забрал. Погладил жену по поникшей голове.

— Эльза, успокойся! Я велю спрятать зерно в подполье, и оно не сгорит. Его будет столько, что мы проживём счастливо до самой смерти внуков наших внуков. А сейчас, извини, дорогая, мне пора: пациент ждёт.

И он поспешно принялся спускаться. Ортанс, снова невозмутимая и чопорная, подала хозяину шляпу, плащ и докторский сундучок.

— Но в подполье зерно съедят мыши! — закричала умная Эльза.

Однако Ханс уже закрывал за собой дверь.

* * *

Незадачливый папаша очнулся ближе к вечеру. Не от раны, она оказалась несущественной, хотя мэтр Ханс и велел больному лежать неделю, а лучше две. От алкогольной невменяемости. Мы как раз ужинали, когда на пороге столовой появился Гастон. И это был уже совершенно другой Гастон. Маленький, жалкий, словно убавивший и в высоте, и в ширине, и в весе. Он комкал фетровую шляпу и нерешительно мялся.

— Бель… Как ты хороша сегодня! Это платье тебе определённо идёт. Дочурка, у тебя самая лучшая в мире маменька. Как тебе повезло, что Бель согласилась выйти за меня замуж и подобрать двух сиротинушек… хе-хе.

— Садись есть, — хмуро отозвалась маменька.

— Мне бы… ну… голова очень болит… опохмелиться бы, а?

Гастон с надеждой посмотрел на жену. Это был робкий взгляд, способный разжалобить камень. И мохнатые бровки, словно два шмеля, образовали треугольник. И сизый носик-капля был трогательно-жалок. Маменька нахмурилась.

— Сядь и ешь суп, — процедила она.

— Бель…

— Гастон, сядь и ешь суп.

И мужчина послушался. Опустился на краешек лавки, всё также не выпуская измученную шляпу из рук. Золушка налила похлёбку в его миску, отрезала хлеба, протянула ему. Папенька взял, той же рукой, что держал шляпу. Смутился, неловко положил головной убор рядом на стол. Потом суетливо переложил на лавку.

— Слушайся маменьку, дочка. Будь послушной девочкой…

Я закрыла рукой лицо. Ну, капец…

— Ешь, Гастон, — устало и раздражённо отмахнулась маменька.

Ноэми ехидно захихикала. Однако пьянчужка, вошедший в раж, не унимался:

— Вот она ругает тебя, Синдерелла, а ты её благодари! Благодари, дочка. Потому что маменька просто так ругаться не будет. Уму-разуму она тебя учит, доченька, уму-разуму…

И далее, далее, далее…

Я вскочила.

— Мам, можно мы с Синди в город пойдём? Мне… мне нужна новая шляпка.

Не знаю, почему я именно про шляпку брякнула. Должно быть, хихиканье Ноэми вдохновило.

— А посуду помыть? — заныла единокровная сестра. — Золушка сначала должна посуду…

— А сегодня твоя очередь по кухне, Ной, — фыркнула я.

Схватила сводную сестру за руку и увлекла за собой.

— Мы вечером вернёмся, мам!

— Спасибо, — прошептала Синди, вся дрожа, когда мы вышли на улицу. — Прости меня, что я вчера… я вчера…

— Забили. В качестве извинений лучше покажи мне город.

— Так ты же его лучше знаешь. Я-то и не видела ничего. Только лавки зеленщика, мясника и…

— Ясно. Ну тогда пошли в разведку. Заодно и посмотрим.

— А если заблудимся? — боязливо уточнила сестричка.

Я заржала. А потом рассказала ей о встрече с умной Эльзой.

Мы шли и шли по узким улочкам, то поднимаясь наверх, то спускаясь вниз, то протискиваясь по одному, то держась за руки. И с каждым поворотом город становился всё краше. Он мне напомнил Прагу, только Прагу, разместившуюся в горах. Просто до безумия захотелось зайти в какое-нибудь уютное кафе, посидеть на летней террасе с видом и попить латте. Но здесь не было ни кафе, ни кофе, ни латте. Да и денег у нас с Золушкой тоже не было.

Миновав кривые улочки бедности, мы вышли в центр. Здесь шпилил небо готический костёл, красовалась узорчатой башенкой с часами ратуша, крытыми арками белел городской рынок. А по центру стояла статуя рыцаря, опирающегося на меч, — хранителя города. Такие статуи в Европе почему-то называют ролландами.

— О, пошли в храм, — весело предложила я. — Наверняка там какие-нибудь статуи красивые… Посмотрим.

Синди поджала губы:

— Грех просто так заходить в дом Божий, — убеждённо заявила она. — Да и ты в мужской одежде. Нельзя.