Отец Джо

— Поедим потом, — коротко бросил Бен. — Пожалуйста сядь.

Мы сели друг напротив друга за шаткий стол, на котором лежал катехизис В животе у меня урчало. Я даже не догадывался, что последует дальше. Кто мы: учитель и ученик или двое сохатых, сцепившихся рогами? Бен, похоже, вообще не испытывал никаких эмоций. Скорее, наоборот — глядел благожелательно и отстраненно, пребывая в своем привычном трансе.

— Возьмем четки, испросим божественного наставления, — нараспев произнес Бен.

Встав из-за стола и опустившись на колени, он достал свои большие, сделанные монахинями деревянные четки.

Я замешкался.

— У тебя нет с собой четок? — раздраженно заметил Бен, как будто четки были неотъемлемой частью вооружения, с помощью которого разрешались особо сложные случаи адюльтера.

Я покачал головой и, не говоря ни слова, тоже опустился на колени.

Мне никогда не нравились моления с четками — приходилось бесконечно бубнить все эти «Богородице, дево, радуйся» или «Аве Мария». «Аве Мария» делится на две части: первую произносит нараспев священник или ведущий, а вторую — община, то-бишь я. Первая часть светлая и радостная, воздающая Деве хвалу за ее якобы божественные свойства и заслуги в рождении Иисуса без мужниного участия; во второй, «святой» части, так же как и в других молитвах, где отрывки произносятся общиной, говорится о грешниках, нуждающихся в серьезной помощи — «сейчас и в час нашей смерти».

Мы прочитали скорбные тайны розария — пять «декад» по четкам, то есть пятьдесят «Аве Мария». Мне пришлось пятьдесят раз повторить, что я грешник и нуждаюсь в серьезном божественном вмешательстве, сейчас и на смертном одре. Не знаю, может, в том, что это все более принимало форму, граничащую с сумасшествием, и был недобрый умысел. Но все же сомневаюсь. Потому как, хотя со мной за время этих наставлений ничего особенного и не произошло, на Бена штука явно подействовала. Закончил он на подъеме, после чего снова сел за стол.

— Итак, мы столкнулись со злополучной ситуацией, — обратился Бен к парню у линии горизонта. — Ты и я… мы должны разрешить ее.

Что бы это значило? Сразиться на дуэли?

— Придется обратиться к священнику, — продолжал Бен.

Меня охватило беспокойство. Если мы вынесем нашу злополучную ситуацию на суд отца Смога это не только не принесет нам добра, но и неизбежно приведет к родительскому возмездию.

— Но не к обычному, — продолжал Бен.

Оказалось, на юге Англии есть монастырь, где обитает монах, к которому они с Лили обращались за советом в трудной ситуации, касавшейся их брака. Мы, то есть он и я, должны будем отправиться туда как можно скорее. В школе как раз начались пасхальные каникулы, так что можно выехать уже завтра-послезавтра Бен брался все организовать. И готов был сказать моим родителям ложь во спасение — что наше путешествие является частью религиозных наставлений.

— Монах этот, — Бен впервые посмотрел на меня в упор; его глаза, искаженные линзами очков, холодные, серые, чужие показались еще более холодными, серыми и чужими, — подскажет, как нам разрешить это дело.

«Суть дела», — подумал я. Враждебность Бена, которую он в себе подавил, холодом пронзила мое нутро. Под «делом» подразумевался я.

Монахи для меня были загадкой. Скорее всего, таковыми они были для большей части англичан-католиков, за исключением горстки католической аристократии, чьи сыновья посещали бенедиктинские школы. Самые престижные — Даунсайд и Эмплфорт — считались своего рода католическими Итоном и Хэрроу. В одном из завлекательных буклетов Эмплфорта сообщалось, что школа была «тем, чем когда-то, то есть до Реформации, был Итон: школой для сыновей джентльменов католического вероисповедания».

Но даже если кому и выпадала честь быть лично знакомым с возглавлявшими эти заведения бенедиктинцами, он убеждался, что преподаватели не были монахами в строгом смысле этого слова, поскольку никто из них не практиковал затворничество.

Затворники, жившие в кельях и почти не имевшие контактов с внешним миром, более соответствовали образу монаха, известному с незапамятных времен. Я, воспитанный в традиции англоцентристской истории, как мои сверстники, да и большинство остальных сограждан, воображал себе безликих, в огромных капюшонах монахов, этих прирожденных интриганов и предателей, бесшумно проплывающих по темным галереям веков — римско-католические оккупационные силы на территории страны, стремящейся к свободе и протестантизму.

Неизвестная сторона монашеской жизни, проходящей за закрытыми дверями, ее извечная тайна, а также несметные сокровища, накопленные монастырями в течение столетий, неизбежно порождали чудовищные небылицы о том, что творилось «там, внутри». Ходили слухи, что монахи — пьяницы, обжоры, развратники, мужеложцы, а то и похлеще. На декоративных панелях в английских холлах и ванных комнатах частенько изображали сатирическую репродукцию девятнадцатого века, на которой монахи, чаще всего жирные, занимаются всякими непотребствами. Одним из первых готических романов эпохи романтизма стал «Монах» Мэтью Льюиса Монашки изображались либо жизнерадостными, либо наивными, они даже играли сами себя в своих собственных популярных фильмах. Большинство придерживалось того мнения, что монахи-затворники остались в прошлом, что эти редкие особи совсем вымерли — и слава богу!

Этот же монах был затворником, а в самом монастыре имелись кельи. Но о чем думал Бен? Чем монах может помочь нам? Чем вообще может помочь тот, кто обязан большую часть своих жизненных сил тратить на то, чтобы сознательно вытеснять из головы всякую ерунду вроде адюльтера, женских платьев и того, что под ними скрывается? В довершение ко всему монастырь оказался французского происхождения, основанный французскими монахами в начале столетия. И поскольку — если верить Бену — злополучная ситуация возникла, в общем и целом, из-за импульсивного, галльского темперамента Лили, почему мы должны отправляться к монаху, который очень даже может оказаться обладателем такого же импульсивного, галльского темперамента? Не разумнее ли поехать в Германию?

Будь я на год-другой старше, я бы, может, и воспротивился тому путешествию. Однако я был мальчишкой, к тому же сельским мальчишкой, и в моем мире ограниченных представлений все карты сосредоточились в руках Бена. Он являлся той «пострадавшей стороной», его мощный интеллект все также оказывал на меня влияние. К тому же у него имелся неожиданный козырь: если бы я отказался от его наставлений, он бы просто-напросто рассказал обо всем моим родителям. Одному богу известно, что за последствия я бы пережил — в плане физическом или каком еще. Можно выразиться и более туманно, нагнетая обстановку: в чем заключалась моя моральная ответственность? Какова тяжесть совершенного мною греха?

Полвека спустя легко судить о скрупулезной классификации грехов в католицизме времен пятидесятых. Но добро, зло и собственное местонахождение между ними все же волновали меня, как волновали и многих других.

Дух времени в культуре сделал душевные терзания естественными. Надгробный камень уже похороненного немецкого милитаризма отбрасывал длинную тень на все, что было сделано, написано и прочувствовано в Европе, каким бы оптимистичным оно ни казалось. Непостижимые страдания, причиненные кучкой твердолобых вместе со счастливо-пассивным населением, в своем молчаливом согласии претендовавшем на действия ради Добра и против зла, все еще были свежи в памяти, шестьдесят миллионов пустот все еще бередили души живых, фотокарточки все еще не выцвели.