Отец Джо

Широкая грунтовая дорога тянулась мимо церкви и маленького кладбища с рядами простых каменных крестов, пробегала через могучую дубраву, огибала широкие, недавно вспаханные поля, мягким землистым оттенком выделявшиеся на фоне пронзительной сини и свинцово-серых облаков, и исчезала в каштановой рощице, которую сменяли дубы; далее открывался вид на неспокойные, пенисто-белые воды Солента Справа, посреди роскошной луговой зелени на уровне моря виднелись руины цистерцианского монастыря начала двенадцатого века. Там, где когда-то монахи в белых одеждах ухаживали за своими предками, теперь паслось стадо овец, поедая траву, корнями ушедшую в останки пастухов.

У меня прямо дух захватило: разворот широкой дороги, контраст между сырой землей и бегущими облаками, старые камни развалин посреди высокой сочной травы, молодые листья дуба на фоне морской глади… Совсем не похоже на умиротворенный зеленый Хартфордшир — чистая классика, гармоничное звучание каждой детали, предвкушение совершенства, преддверие рая. Передо мной предстало величественное полотно, исполненное достоинства, но я ощущал себя его частью, мне в этих местах было уютно. Я уже знал о них — из стихотворения или сна.

Я остановился, отец Уоррилоу — тоже, он все еще держал меня под руку, его глаза по обыкновению своему часто-часто моргали, а нос грызуна двигался от удовольствия, вдыхая кружимый ветром воздух.

— Да, дорогой мой, да, да, да… Когда я сворачиваю здесь, у меня возникает то же самое ощущение. Будто в первый раз!

Мы прошли по широкой дороге к роще каштанов. Деревья стояли в цвету, соцветия виднелись среди ветвей, похожие на толстые рождественские свечи. Я, как и многие английские мальчишки, играл в так называемые конкеры — крупные гладкие красновато-коричневые плоды каштана. Посередине конкера мы просверливали отверстие, продевали длинный шнурок. Конкерами играли вдвоем один держал шнурок со свисавшим конкером, а другой таким же конкером на шнурке как булавой на цепи ударял по конкеру противника. Если второй разбивал своим конкером конкер первого, он выигрывал, если нет, игроки менялись местами и все повторялось. Мастерство игрока заключалось в том, чтобы правильно подобрать каштан — крупные не самые лучшие, поскольку легко раскалываются — и насадить его на шнур так, чтобы при ударе он со всей силы обрушивался на каштан противника. Престижно было владеть конкером, принесшим приличную добычу; «пятерка» — пять добытых конкеров, «десятка» — десять и так далее. Разрешалось играть конкерами этого года, причем необработанными, однако нечистые на руку игроки старались сделать свои конкеры потверже — подсушивали их в печи при низкой температуре, вымачивали в уксусе или, что уже не лезло ни в какие ворота, брали прошлогодние каштаны.

Вообще-то я к тому времени в такие игры уже не играл, но какой же англичанин пройдет мимо каштана, не бросив на него оценивающего взгляда. Каштаны, мимо которых проходили мы, выглядели многообещающе — молодые, крепкие деревья.

— Еще подождать, и будет столько классных конкеров, — сказал я.

— Непременно, — ответил отец Уоррилоу, — конкеры получатся просто превосходными.

Пока мы шли, он все смотрел под ноги.

— Ага, нашел! — воскликнул отец Уоррилоу и, разворошив палую листву, подобрал средних размеров каштан.

Видимо, каштан лежал в сухом месте, потому что не сгнил, а высох и стал твердым как камень.

— Красота! — отец Уоррилоу со знанием дела постучал по каштану костяшками пальцев. — «Десятка», а то и «двадцатка», не меньше.

— Но это же прошлогодний! Вы не можете!..

Достопочтенный монах хитро, как непослушный мальчишка, улыбнулся мне, растянув гуттаперчевые губы.

— Кто сказал, что не могу?

И спрятал каштан в кармане.

Дорога вывела нас к мысу. Внизу вздымались и опадали волны, накатывая на влажный песок, ветер сбивал с гребней пену, швыряя ее еще дальше на сушу. На той стороне Солента виднелись размытые очертания Портсмута, крупнейшей базы военно-морских сил времен Второй мировой войны, да и всех войн предыдущих столетий.

Мы стояли неподвижно, держа друг друга под руку, и глядели на далекую большую землю. Казалось, что до нее гораздо больше двух миль и что с каждой минутой она все удаляется.

Отец Уоррилоу поморгал и закрыл глаза задумавшись.

— Целый мир там…

— Мне что-то не очень хочется возвращаться, отец Уоррилоу.

Глаза заморгали, губы сжались:

— Но ты должен, дорогой мой, должен.

Вдруг налетел порыв ветра и резко взметнул рясу священника. Он выдернул руку из моей, неловко пытаясь опустить полы. В том же году, правда позже, Мэрилин Монро сделает примерно то же самое, проходя над решеткой в переходе нью-йоркской подземки, однако куда ее коленкам до бугристых английских колен отца Уоррилоу.

Наконец сопровождаемые сбивчивыми «Ах ты, господи! Вот напасть-то!» попытки усмирить непокорное одеяние увенчались успехом.

— Что ж! — засмеялся отец Уоррилоу. — Теперь, когда ты видел мои колени, тебе не пристало называть меня отец Уоррилоу.

— Как же я должен называть вас?

— Все зовут меня Джо.

Вообще-то чересчур, подумал я. Да, этот священник совсем не похож на других: обращается со мной как с равным, а не каким-нибудь грешником и к тому же до сих пор и словом не обмолвился о крайней мере наказания, упоминаемой всеми взрослыми-католиками — мучениях в аду. И, тем не менее, он все же священник.

— Может, отец Джо?

— Вот именно — отец Джо! — священник снова продел свою руку в мою, и мы повернули обратно, проходя через рощу, качавшуюся от порывов ветра.

Я мало что запомнил из того, о чем мы говорили в то ветреное весеннее утро, но разговор круто изменил мою жизнь, причем так, как я, еще два дня назад дрожавший от страха у подъездной аллеи, и представить себе не мог. Мы неторопливо брели по раскисшим проселочным дорогам, по лугам с тучным скотом, мимо полей с озимыми, под могучими дубами, огибая аббатство с его обширным хозяйством в двести акров, бродили час, а то и больше, и я о многом узнал.

Вот уже тридцать лет отец Джо вел монашескую жизнь, приняв постриг в семнадцать — значит, он на несколько лет старше моего отца. Но к миру взрослых я его никак не относил И причиной тому являлась не внешность — отцу Джо можно было дать и тридцать, и шестьдесят — а то, что он чувствовал в унисон со мной, мгновенно улавливал ход моих мыслей. Мы понимали друг друга с полуслова.

Отец Джо и в самом деле воспринимал окружающий мир так, как если бы сам был подростком, который видит, слышит, обдумывает что-то впервые. Лицо у отца Джо постоянно двигалось, из-за чего трудно было распознать эмоции, однако то, что в другом показалось бы попыткой скрыть чувства, в отце Джо виделось чем-то невольным. Создавалось такое ощущение, что его восприятие окружающего мира — птицы на ветке, случайной встречи, мысли, которую он, казалось бы, слышал раз сто — никогда не было и не будет одним и тем же. Само мгновение, а значит, и человек, с которым он в данный момент говорит, оказывались абсолютно уникальными.

Он был родом из Эссекса и, как водится, не без ирландской примеси в крови — обычное дело для британских католиков — однако выглядел стопроцентным англичанином А следовательно, протестантом. По крайней мере, для меня. Потом, когда я начал изучать «Видение о Петре-пахаре», передо мной тут же вставало костистое, с неправильными чертами лицо отца Джо — лицо типичного англичанина и… первого предвестника Реформации.

Однако он не по-английски свободно выражал свои чувства и питал несвойственную англичанам любовь к французскому. Первое время своей монашеской карьеры он провел в основанном опять же французами бенедиктинском монастыре Фарнборо, но в результате каких-то внутримонастырских интриг был переведен в Квэр, во французском микроклимате которого прямо-таки цвел.

— Какой выразительный язык, не правда ли, дорогой мой? Он льется, словно мед. Или уксус — смотря что говоришь. Вам ведь преподают в школе французский, правда? Ты, наверное, превосходно владеешь им?

Мой французский был просто ужасен — я ненавидел жесткий грамматический строй и невероятное количество категорий рода — но я готов был предпринять вторую попытку, если «высшая инстанция» считала иначе.

— А уж какие тут повара, Тони, дорогой мой!.. Всю неделю мы постились, но ты погоди, потерпи до завтра! Ну и, разумеется, — тут он повернул ко мне лицо с допотопными очками, и взгляд его блеснул неприкрытым эпикурейским чревоугодием — будет вино!