Отец Джо
Шрифт:
Служба закончилась; позже я узнал, что это была вечерня, совмещенная с молитвами девятого круга, которые читаются с четырех до шести. Монахи покинули хоры и парами прошли к алтарю, где преклонили колени. После чего развернулись в нашу сторону и вышли из церкви. Они шествовали молча, опустив головы и глядя в пол, скрестив руки, спрятанные под рясами и совершенно не обращая внимания на окружающих — нескольких женщин вдовьей наружности и нас; те, что помоложе, шагали в ногу, старики шаркали и прихрамывали. Самые старые, поравнявшись с нами, набросили на головы капюшоны — но не из какого-то там злого умысла, а всего лишь потому, что в церкви было свежо.
Я пытливо вглядывался в лица монахов, ища сурового — но, матерь Божья, умоляю тебя, справедливого и милосердного! — поборника дисциплины,
Нам выделили комнаты; проводил нас дряхлый монах, с превеликим трудом влачивший свое немощное тело по лестнице гостевого дома; пока мы шли, я успел осведомиться у Бена о том, не тот ли это монах. Оказалось, что нет. Гостевой дом был высоким трехэтажным строением, тем самым, которое я принял за пансион для девочек или исправительное учреждение. Комнаты простые, с незатейливой обстановкой; моя находилась на третьем этаже — крошечные окна выходили на внутренний двор монастыря. Значит, о побеге по водосточной трубе нечего и думать.
Пыхтевший от натуги монах все время молчал. Когда он, пошатываясь, пустился по лестнице в обратный путь, Бен поспешил за ним и вполголоса о чем-то спросил. Добрый монах громко ответил, что нет, смотритель дома отсутствует, да и приор (я понятия не имел, кто это) тоже занят до самого вечера. Однако он все же постарается зайти к гостям до ужина.
— Да, и еще… — прибавил монах, уставившись на меня своими бледными, водянистыми глазами, — отец Уоррилоу осведомлен о вашем «затруднении особого свойства».
У меня скрутило живот. Так, значит, дело вовсе не в одном Бене. Выходит, я совершил нечто в самом деле предосудительное, нарушил нормы морали не только католические, но и такие, о которых пока еще даже не подозреваю. Теперь я нисколько не сомневался: весь монастырь был наслышан о том, что белобрысый мальчишка с подозрительным взглядом сотворил с беззащитной женщиной. Грозный отец Уоррилоу уже замышлял наказание или пытку, достойные моего греха. Есть ли у этого отца кабинет, как у директора в нашей школе? Или жуткая, с вечно спертым воздухом гостиная отца Смога, куда меня вызывали, когда я совершал проступок, выходивший за пределы родительской юрисдикции? Да нет, наверняка это какая-нибудь темная, наводящая страх комната за стенами гостевого дома — с потайным ходом, скрытым за гобеленом, со ступенями, ведущими в могильную тьму, освещенную единственной свечой. Там, за дверью, невидимый отец Уоррилоу суровым, неумолимым басом потребует от меня объяснений, а затем принесет в жертву жаждущему крови божеству.
Ну почему, стоя в начале подъездной аллеи, я не повернул назад?
Бен с облегчением кивнул — начальство в курсе — и спустился на второй этаж, в свою комнату.
Согласно Уставу святого Бенедикта всем прибывавшим в монастырь гостям — независимо от их чина или состояния — необходимо было дать приют, поскольку они представляли собой Христа, и руководствоваться словами Иисуса: «Ибо алкал Я… и вы приняли Меня». [9] Правило это (конечно, в разумных пределах — вы должны все же предварительно заказать комнату, и вы не можете оставаться в ней месяцами) соблюдается вот уже полторы тысячи лет. Неудивительно, что в гостевых домах большинства монастырей не обходится без причуд, причем причуды эти одна другой причудливей.
9
Евангелие от Матфея, 25:34–36.
Бывают гости, которые приезжают с определенной целью — в основном это священники, совершающие духовные упражнения, молодые люди, размышляющие о вхождении в общину или, что бывает реже, кто-то вроде нас с Беном, ищущий духовного облегчения. Однако на
глаза всегда попадутся две-три особи неопределенного возраста, помятые и с серыми лицами, которых иначе как «монастырским фан-клубом» и не назовешь.Эти мужчины, если, конечно, они мужчины — а в монастыре разрешено останавливаться только мужчинам, — очень похожи на богомольных старушек. Они поднимаются ни свет ни заря к первой молитве (а значит — до рассвета); они знают наизусть все ответы и песнопения, знают, когда преклонить колени, опустить голову, произнести набожные восклицания. Их частенько можно услышать у себя за спиной распевающими восхитительные гимны кто в лес, кто по дрова.
Но именно за кулисами их истинная вотчина.
Монастырские фанаты, исповедуя католичество, питают неподдельный интерес ко всякого рода сплетням и интрижкам. Что касается вопросов веры и доктрины, то тут они отмалчиваются, однако им доподлинно известно, какого мнения придерживается такой-то и такой-то епископ по такому-то и такому-то вопросу или получит ли такая-то и такая-то епископальная политика святейшее благословение. Собственные мнения у таких фанатов бывают редко.
Хотя, с другой стороны, они всегда в курсе последних новостей монастырской жизни, какими бы незначительными те ни были: малейшего происшествия на кухне или в хозяйстве; разногласий между аббатом и келарем по поводу того, стоит ли закупить сидр в магазине или приготовить из собственных яблок, которые, понятное дело, из года в год гниют почем зря; политических дебатов в капитульном зале — монастырских покоях, где ежедневно прочитывается по главе из Устава и где монашеская община решает свои внутренние дела. Но более всего смакуют они новости о том, кто недавно преставился, кто одной ногой в могиле или же выглядит так, будто зимы не протянет. Многие из этих существ, похожих на Голлума, в свое время примеряли на себя монастырскую жизнь, но у них ничего не вышло, и вот они, стыдясь за себя, с огромным любопытством наблюдают за вновь прибывшими послушниками.
Парочка таких субъектов сидела в гостиной, заставленной книгами, заваленной газетами и увешанной картинами благочестивого содержания. В неприбранной гостиной, провонявшей сигаретным дымом и зачерствевшим печеньем, через край переливалось мирское, наносное — она была прямой противоположностью похожим на кельи гостевым комнатам, свободным от всего и простым в убранстве. Бен с интересом прислушивался к шушуканьям субъектов. Меня же их болтовня ничуть не интересовала. Полный мрачных предчувствий, я впал в какой-то ступор и сидел с остекленевшим взглядом.
Однако субъекты интересовались мной. Подросток в гостиной означал только одно — потенциального послушника. Да к тому же такого юного. Очень интригующе. Они ходили вокруг да около, пытаясь разузнать, с кем я тут знаком, намекали на ужасы, подстерегающие меня на пути затворничества. Я преисполнился еще более мрачных предчувствий, что вызвало очередной шквал туманных намеков, после которых меня можно было уже выносить. На помощь пришел Бен — он сказал, что я приехал повидать отца Уоррилоу. «Ага-а…» — промурлыкал один субъект, многозначительно хмыкнув; позже я узнал, что отец Джозеф — а все монастырские фаны называют своих душек по именам — монах совершенно особенный.
Подошло время ужина. Мы потопали вниз по лестнице, и колени у меня дрожали — я предчувствовал встречу с отцом Иосифом Варилау, Мясником Квэра. Но снова не увидел никого, кроме престарелых монахов. Видимо, бенедиктинский группенфюрер задерживался — отдавал последние распоряжения насчет проверки упорствующего послушника на детекторе лжи.
Во время ужина я был как в тумане. Трапезная оказалась огромным, красиво освещенным помещением без всяких украшений. Монахи расселись на тяжелые скамьи вдоль стен; они трапезничали в полном молчании, такие же непроницаемые как и в тот раз, когда выходили из церкви. Гости сели за длинный стол по центру, спинами к монахам — те могли видеть гостей, однако гостям, согласно правилам этикета, не полагалось разглядывать монахов. Я спиной чувствовал пронзительный взгляд моего будущего инквизитора хотя и не знал, где именно тот сидит; я чувствовал, как он оглядывает меня с головы до ног, обдумывая, с какой стороны взяться за дело.