Отец Джо

— Если вы так любите все французское, у вас наверняка галльский темперамент. Прямо как у Лили.

— Знаешь, дорогой мой, я не думаю, что у Лили галльский темперамент. Скорее всего, она придерживается того же мнения. Думаю, у нее очень даже католический темперамент.

Поразительно! Любое высказывание взрослого человека я принимал за нечто, исходящее ex cathedra, [11] а тут, услышав такое опровержение, даже заморгал в растерянности.

— А как же Бен? Вы верите, что у него тевтонский темперамент?

11

С папского престола (лат.).

— Бог мой, конечно, нет! Бен — настоящий англичанин, до мозга костей. Видишь ли, все дело в его привычке сдерживать свои чувства. И чувства Лили тоже.

Днем раньше отец Джо поговорил по душам с Беном, а через неделю собирался поговорить и с Лили. А значит — и это замечательнее всего! — он увидит их малыша.

Я смутно догадывался, что в этом треугольнике есть mea culpa и других, не только моя; мне, конечно же, очень хотелось, чтобы так оно и оказалось. Но я понимал, что наверняка мне этого никто не скажет. Отец Джо никогда не отзывался дурно о тех, кто приходил к нему за советом, какой бы серьезный проступок ни раскрылся в беседе с глазу на глаз. Что только укрепляло веру в отца Джо. Любой, способный за глаза очернить другого в беседе с вами, поступит также и в отношении вас.

Как священнослужитель отец Джо, конечно же, упоминал Бога. Правда, редко, и только когда говорил о любви. Но хотя он говорил о Боге как о «нем», я совсем не узнавал «его», этого далекого, вызывающего дрожь в коленках высокого чиновника, директора, заведующего Вселенной, призванного насаждать дисциплину, мораль и законопослушность с помощью доктрины.

Похоже, отец Джо не испытывал нужды в применении обычной для духовных лиц практики «а ну-ка, делай, как говорят, не то все расскажу родителям». У отца Джо «он» выходил мягким, щедрым, неистощимым на творчество, музыкальным, артистичным, инженером и архитектором гениев, тем, кто глубоко чувствует его и вашу радость, кто одаривает вас талантами, сознаете вы их или нет, кто дает вам задания, но не оставляет вас, если вы с ними не справляетесь. Часто «он» казался мне гораздо ближе моим представлениям о «ней», сложившимся в пятидесятые. Отец Джо отзывался об этом существе с любовью и признательностью, уважая и в то же время воспринимая «его» как кого-то очень близкого. Такая фамильярность нисколько не возмущала. О страхе отец Джо даже не упоминал. Его Бог мог быть бесконечно занят, однако у него всегда находилось время быть лучшим другом отца Джо.

Было и кое-что еще, что я осознал позже, когда снова и снова вспоминал то, что видел и чувствовал во время той прогулки, — несмотря на свою набожность, отец Джо очень редко говорил о Христе. Ну что ж, ведь и Христос тоже не отличался разговорчивостью в этом плане.

Вскоре мы уже шли садом, и за деревьями открывался огромный по своей площади монастырь. Мы миновали хозяйственные территории: мастерскую по дереву, кузницу, кожевенную, гараж, ремонтное помещение, хлев и зернохранилища, молочную ферму, пекарню, кухню — места, где производились всевозможные предметы первой необходимости, те самые, которые в миру пахли досадой, ропотом, неудовольствием, однако здесь были охвачены молитвой — предметом первой необходимости совершенно иного свойства.

Мы подошли к еще одним огромным воротам с надписью «Частное владение». Отец Джо с усилием отворил их; взяв большой, теплой ладонью меня за руку, он долго стоял так. А потом сказал, что больше не сможет увидеться со мной. Пасхальная литургия отнимает много времени и сил, а на следующий день, в светлое Христово Воскресение, сразу после обеда нам с Беном пора уезжать. Отец Джо крепко обнял меня и снова чмокнул в щеку; теперь я уже знал, что это поцелуй мира — освященный веками обычай бенедиктинцев.

На выходе из рая ворота закрылись, скрыв фигуру в развевающемся на ветру черном.

Глава шестая

«Lavabo inter innocentes manus meas…» [12] Отец Смог повернулся; передо мной предстало его мешковатое лицо в капельках засохшей крови на местах порезов от бритья в полутемной ванной и с островками щетины цвета мокрой крысиной шкуры; я увидел мясистые, в морщинах руки, эти кельтские клешни, дрожавшие от выпитого накануне вечером виски, призванного хоть на какое-то время отогнать мысли об отчаянии, неудачах, смерти…

12

Буду омывать в невинности руки мои (лат.).

Он с превеликим трудом удерживал над чашей сомкнутыми кончики большого и указательного пальцев, в то время как я лил на них воду из небольшого стеклянного сосуда — ампулки. По обыкновению своему священник время от времени клевал носом. Но поднимал голову и продолжал читать. И тогда меня обдавало «дыханием смерти»:

«…et circumdabo altare tuum, Domine». [13]

Оно всегда приходилось на «-dabo» и «Domine» — когда отец Смог произносил звук «d», из его рта исторгались зловонные волны давно почивших трапез, разлагавшихся меж зубов.

13

…и обходить жертвенник Твой, Господи (лат.).

Я принял волну радостно, с благодарной молитвой, я с признательностью вдохнул омерзительную вонь, самоотверженно предлагая свои ноздри Богу в качестве искупления страданий несчастных душ, изнывающих в чистилище, своей праведной жертвой я скидывал сразу несколько мучительных столетий со счета какого-нибудь давно умершего грешника.

Lavabo, дословно означающее «я омою», было началом второго акта мессы, ее благой части, в которой завязывается действие и совершается великое чудо. Древние латинские словеса всегда вызывали в моем теперь уже пятнадцатилетнем желудке бурю — как будто стая бабочек вспархивала. Я без всяких протестов согласился с тем, что эта едва стоящая на ногах спившаяся развалина в поношенной сутане — жизненно важное звено в могучей цепи, связующей наше убогое, мрачное святилище, отстоящее на двадцать столетий смелости, порока, распрей, благочестия, высокого искусства, гордыни, щедрости, свирепости, созидания, мучения, исступленного восторга, смирения, ханжества, учености и самопожертвования, с другим убогим и мрачным святилищем, где другой молодой человек устроил своим друзьям прощальный ужин, зная, что через три дня властители Рима распнут его. И через эту нетвердо стоящую на ногах развалину происходило поминовение не только того самого прощального ужина, случившегося почти двадцать веков назад, но и самого молодого человека, Иисуса из Назарета, Мессии, Спасителя Человечества, Сына Отца, Второго в Троице, который несколькими минутами позже входил в зажатую между пальцев с грязными потрескавшимися ногтями причастную облатку — животрепещущее присутствие Бога.

Теперь я поверил во все это. Теперь оно обрело для меня смысл. Теологические теоремы, с кристальной ясностью выстроенные Беном, вдруг состыковались — как шестигранные схемы молекул, которые мы чертили на химии — вокруг центральной молекулы: веры в существование Бога. От нее и сопутствующего ей положения о существовании зла протянулись линии к другим молекулам необходимости покаяния, боговоплощения, распятия и воскресения, апостольской преемственности, запутанной, как лабиринт гигантской системы сборов и налогов на спасение, этой предвечной фискальной службы.

Но схеме Бена я никогда не верил. Она была на бумаге, абстрактная, оторванная от временного и пространственного континуума, в котором человек говорил, ходил, учился, восхищался миром, ел, пил, мочился, испражнялся и, что самое главное, грешил. Схема Бена работала в каком-то параллельном измерении, измерении религии. Она никогда не была реальной.

Не была до светлого Христова Воскресения, до того самого утра, когда состоялась моя прогулка с отцом Джо.

Пасха, как и остальная часть Страстной Недели, представляла собой захватывающее действо. Начинается оно трагедией: герой сломлен, весь в крови и, против ожиданий, в конце концов гибнет; радужные надежды его последователей оказываются заключенными в могилу вместе с телом, а камень, печать их отчаяния, закрывает вход в склеп.

Но занавес не опускается. Утром на рассвете последователи обнаруживают, что камень отодвинут. Могила пуста, тела нет! Нет тела? Гениально! Уже попахивает комедией. А теперь немного фарса: Мария Магдалина с парнями, сбившись с ног, ищут — то ли помощь, то ли труп — когда внезапно, неизвестно откуда появляется наш герой. Живой и здоровый!

Ясное дело, это Иисус — совершивший невозможное, посрамивший саму смерть.

А те до того поражены, что думают, будто перед ними… садовник! Финал почище голливудского: сначала страсти и высокий накал трагедии, потом — выкипающая через край радость и оптимизм комедии.