Открытие мира (Весь роман в одной книге)

Снова безмолвная тишина окружала Шурку, сыпался с шорохом лист с берез, холодно, беззвучно горели и не сгорали осины, летали осенние кусачие мухи, и опять хотелось идти на цыпочках. Иногда начинали приближаться песни, знакомые посвисты, крики. Шурка торопливо уходил от них подальше.

И вдруг тишину и покой разрывал грохот. Падало сердце, подкашивались ноги. Ближний куст ольшаника ожил, все в нем трещало, гнулось, словно медведь лез на Шурку.

Бежать бы, да ноги приросли к земле. Можжевеловой клюшкой обороняться — рука не поднимается. Нет у Шурки никакой руки и клюшки нет, пропала. Глаза бы хоть зажмурить, чтобы легче смерть принять, — и глаза не закрываются, таращатся на страшный, грохочущий куст, мурашки ползут по спине, и волосы на голове шевелятся, даром что острижены…

Давно улетел, свистя тугими крыльями, тетеревиный выводок. Ольшаник неподвижен, лишь макушка куста чуть колышется, роняя последние сухие листья, а сердце колотится, прыгает в груди, никак толком не вздохнется, судорога свела ноги и руки.

Можжевеловая клюшка валяется в траве. Как она туда попала — и не догадаешься.

Шурка с усилием наклоняется, подбирает клюшку. Глотает раскрытым ртом воздух, забирая его в себя так глубоко, что где-то в кишках отдается вздох.

— Эх ты, несуразная… куда запропастилась! — укоризненно ворчит он на клюшку. — Какое жаркое упустила, батюшки мои! Тетерки были с курицу, убей меня, если вру. То-то бы мамка обрадовалась… И как тебя, орясина, угораздило свалиться на землю? Тебя! Да, да! — гневается он на верную, безропотную подругу, швыряет ее в белоус, топчет ногами. — Ах, и я хорош, дурачина набитая, простофиля! — признается он наконец самому себе. — Тоже мне охотник! Трус, как есть трус. Кишка. несчастная и больше ничего. За дело бил тебя Яшка. Да мало бил, мало… шкуру бы всю надо было спустить. На — ко, испугался чего, прозевал какую добычу… Тьфу!

Он плюется, ругает и клянет себя.

Другого такого счастливого случая раздобыться даровым лесным жарким, может, у него не будет всю жизнь. Подумать только — явился бы из Заполя с корзиной грибов и парочкой тетеревят под мышкой. Все ребята умерли бы от зависти. Мужики бы похвалили за ловкость, а бабы только бы и говорили целую неделю про Шурку, какой он хозяин, у него сквозь пальцы добро не просыплется, смотрите-ка, мать закормил жареными тетерками. Господи, в школе бы ему ребята проходу не дали! Сам Григорий Евгеньевич все бы выспросил, как он, Шурка, голыми руками дичь ловит, — вот охотник так охотник, почище следопыта… Может, Яшка Петух подошел бы послушать, и Катька Растрепа не утерпела бы, она любопытная. Тут и до примиренья близехонько. Слово за слово, глядишь, будто ничего и не было. Опять все бы пошло по — старому, по — хорошему, лучше и не надо. Зимой бы они на фронт убежали за серебряными крестиками. Он, конечно, отомстит за отца. Кто сказал, что он струсил?!

Достается и тетеревятам. Нет чтобы потихохоньку летать, как все умные птицы летают, например, синицы. Гляди-ка, завозились в кусте, как лешие. Тут и с ружьем оторопь возьмет, не скоро опомнишься… Ну, попадитесь еще — не успеете крыльями махнуть, как очутитесь на сковороде!

Он рыскал по ближним кустам в надежде поднять второй выводок. Но ольшаник был пуст. Только лягушки скакали в траве, спасаясь от переполоха.

Успокаивался Шурка, когда натыкался на грибы. Тут все забывалось, все переставало для него существовать, как всегда, кроме грибов.

Белые грибы, «коровки», отошли, попадались редко. Подберезовики росли по — осеннему — по луговинам, в отаве. Чем гуще и зеленей отава, тем больше пряталось в ней грибков черноголовых, крепких, словно выточенных из дерева. Много было в лесу солонины, то есть серянок, волнушек, скрипиц, погребах и прочей бабьей радости. Хоть косой коси и набивай бочки и ушаты.

Шурка, как истый грибовик, понимающий толк в грибах, предпочитал иное добро.

Под старыми перепрелыми листьями и валежником попадались еще грузди. Они росли этажами: сверху — большие, пожелтевшие, трухлявые; под ними, как под крышей, таились отличные, порядочные размером грузди, не тронутые червями, белые, будто облитые сметаной, с кружевной бахромой на завитых шляпках; у самой земли, зарывшись в гнилушки, торчали крохотные груздочки, краса и гордость, как есть голубенькие, в пуху, крупинках земли и капельках росы. Что-то было в груздях неуловимое от лесных царей — боровиков, они так же сладко пахли березовым соком. Шурке особенно нравилось ломать молоденькие грузди.

На него, по обыкновению, нападала лихорадка, трясла и била азартная дрожь. Он забывал про ножик — складешок, про наставления Григория Евгеньевича обязательно срезать гриб, чтобы не потревожить грибницы. Шурка вспоминал об этом, когда грузди лежали в корзине, один к одному, красавчики писаные. Он давал себе зарок — никогда больше так не делать, вынимал из кармана нож. Однако стоило ему напасть на новый трехэтажный дом груздей, как история повторялась: зазубренный, ржавый складешок сваливался в корзину, пальцы нетерпеливо ковыряли сырую, пахнущую груздями землю, грибы хрустели, ломались в руках, и Шурка думал только о том, как бы поскорей управиться с кладом. Он торопился, оглядывался по сторонам, прислушивался. Беда, если кто заглянет сейчас сюда, — поминай грузди, как их звали.

Замечательны были также молодые рыжики, начавшие родиться под елками, в тенистых прохладных местах, — красные, синие, зеленые, все на подбор малюсенькие, воистину как пуговицы, они рассыпались по хвое — собирай и хоть пришивай девкам на кофты — одно загляденье.

Весело было охотиться за головастыми, пахучими опятами в белых аккуратных воротничках на тонких шейках. Опята табунами забирались на своих длинных ногах на пни и коряги и словно резвились там. Баловники прятались во мху и траве, будто играли в коронушки. Однажды Шурка поднял хворостину, — опята, стоя на худеньких ножках, росли на хворостине, как на земле, лесенкой, самый крайний опенок был с булавочную головку. Шурка бережно поднял хворостину с опятами и, вернувшись из леса, подарил эту диковину Ванятке.

Но как ни отрадны грузди, подберезовики, опята и рыжики, как ни приятно отыскивать и собирать их, — самым любимым Шуркиным занятием в осеннем лесу было копанье подосиновиков.

Завидев осины, горевшие пожаром, он смело кидался в этот огонь, в самое его обманчивое пекло. От раскаленных докрасна ветвей шел не жар, шла дорогая для разгоряченного тела прохлада. Вороха углей — листьев обжигали голые пятки веселым холодом.

Шурка поспешно ставил корзину наземь, опускался на колени. Вся его сила и страсть сосредоточивались в глазах. Он не шевелился, не ползал, он лишь ворочал шеей, озираясь, вонзая взгляд в палую радужную листву.

Казалось, глаза его видели землю аршина на три в глубину. Ничто не могло схорониться от пронзительного, всевидящего взгляда. Он различал каждый стебелек, каждую жилку на круглых, жестких листьях. Вблизи опавшие красные листья осин каким-то волшебством превращались в лиловые, коричневые, сизые, как остывающее железо в кузне Вани Духа, превращались в малиново — золотые, даже черные и еще невесть каких цветов и оттенков, которых и не придумаешь, не вообразишь себе.

Глаза слепли от блеска, приходилось жмуриться. Но и жмурясь Шурка видел пеструю божью коровку, которая мирно паслась на большом осиновом листе, вобравшем в себя все цвета, какие существовали на свете. Этот лист был словно круглое зеркальце, в него гляделись, любуясь на себя, соседние листочки — франты и точно отражались в нем.

Шурка видел и замечал все, кроме подосиновиков.

«Опоздал… обобрали мои грибки», — с огорчением решал он, поднимаясь с земли.

Но стоило ему сделать шаг, как знакомый легкий хруст под ногой, отличительный от всех других хрустов и тресков, какой-то живой, необъяснимый, безошибочно возвещал, что он, Шурка, слепня и растяпа: красноголовый, с белым толстым корнем подосиновик раздавлен в лепешку. Гриб синел и чернел на глазах, словно умирал и каждым своим порванным волоконцем взывал о помощи.

Охнув, Шурка ложился на живот, поднимал расплюснутый гриб, склеивал его слюной и отправлял для полного выздоровления в корзину. Не надеясь больше на глаза, которые слезились и мигали от напряжения, он осторожно, чуть прикасаясь, ощупывал руками вороха листьев, молодую игольчатую траву, которая под ними росла, перебирал пальцами каждую лапку мха.

И вот он, мальчик — с–пальчик в красном колпаке! Рядом с ним живет парочка белобрысых, не успевших зарумяниться подосиновиков, и еще и еще торчат из земли красноголовые куколки — матрешки… Подосиновики выглядывали на свет божий, холодные, мокрые, ядреные, и не успевали опомниться, как оказывались в корзине.